Вообще летом у нас не пропадешь. То травы, то ягоды всякие, то тут, который тянется чуть ли не до августа. А там лесные орехи, мушмула, дикие груши, ежевика — всего не перечтешь. Скажите, положа руку на сердце, имеем ли право говорить о каком-то голоде, если природа к нам так щедра?

Только не думайте, что мы стали такими толстокожими, что уже не отличаем хорошую, добрую пищу с куриной ножкой от какой-нибудь травяной мути…

Я собирал опестыши, наполняя мешок, почему-то досадуя на Каро. Куда этот виноделов сын запропастился? Хоть бы снова пригласил в подвалы отца, где мы так славно гуляли. Неплохо погуляли бы и сейчас. Есть что отмечать у нас нынешней весной.

Мешок у меня дополна набит, у Васака — тоже. Мы уже гадали, чем бы заняться, как вдруг слышим:

— Эй, травоеды! Идите, я вас молозивом угощу. Настоящим овечьим молозивом.

Это Айказ. Он нанялся в работники к Согомону-аге, пасет овец. Должно быть, какая-нибудь овца окотилась, и он решил умилостивить нас. Но почему он кричит на весь Нгер? Не боится Сев-шуна? Как-никак хозяин, разделать под орех может, как некогда Азиза разделывал.

— Ну что там замешкались, эй?! Или вам молозиво не по вкусу? Больше опестыши по душе? Смотрите, позову други-их.

Хотя с утра не было во рту маковой росинки, но мы важничаем. Мы не нищие. Не голодушники. Дождемся урожая, у нас будет все: свой хлеб, свой виноградник, свой скот.

Айказ откровенно посмеивался:

— Ну так что же, гордецы, позвать других?

Делать нечего, мы соглашаемся. Васак даже пронзительно засвистел, что означало: «Мы идем».

Не успели приложиться к кружке нацеженного молока, как возле нас засопел Варужан.

— Вот пострел! Откуда ты взялся? — удивились мы.

Но такой вопрос можно было и не задавать.

— Запахло едой — чтоб Варужан проворонил такой случай! — заметил Айказ. Потом добавил, снисходительно улыбаясь: — Хорошо. Гостей не гоню. Посиди немного, и тебе нацежу. Сегодня удачный день, третья матка отелилась.

Варужан засиял, но из вежливости заметил:

— Да пейте сами. Вот присяду, вам ничего не останется.

Но вежливость, по всему видать, была взята напрокат не на долгий срок. Варужан ел нас глазами, провожая каждый глоток, пока не настал его черед.

Я стою посреди поля, откапывая в своей памяти названия цветов. Странное дело, я знаю десятки трав, пригодных и не пригодных к столу, но очень мало знаю цветы. До цветов ли нам, когда в желудке урчит!

Я дышу сильным грибным запахом. На меня смотрят не таясь маленькие блестящие боровики. Чуть подальше — компания маслят и сыроежек. Знать бы, как называется вот тот, что торчит особняком, задорно вытянув из травы стройную шейку, или тот белый комочек, прикрывающийся листом?

Но я прохожу и мимо него. Грибы почему-то в нашем краю не в почете, мало кто ест. И, может быть, поэтому я не знаю, как именовать многие. Растет гриб, пусть себе растет!

Сейчас конец лета, многие цветы отцвели, в травах остановилось сокодвижение, они стали твердыми, непригодными для пищи. Впрочем, мы не очень огорчены этим. Ведь осень — это ежевика, это дикие плоды, яблоки, виноград, мушмула, орехи.

Недосуг мне сейчас перечислять все, что родит осень у нас в горах. Совсем не для этого вышел я в поле, вернее, задержался здесь, у края дороги, где ничего не растет. Вы, наверное, догадались, почему я избрал это пустое место у края дороги. Да, я жду Асмик и не стыжусь признаться в этом. Я ведь не сосунок. Мне уже тринадцать лет.

Николай задержался у нас. Его захватила работа в поле. По крайней мере, он так говорил. Но мне думается, он хотел помочь нашей семье в память об отце.

Николай был веселым человеком и на редкость словоохотливым. С дедом он всегда перехлестывался, и мы, дедовы внуки, любили наблюдать за этим поединком, в котором больше принимали участие руки, жесты, выражение глаз, чем сами слова. Николай так и не научился говорить по-армянски, а дед по-русски. Но они друг друга понимали с полуслова.

Завсегдатаем наших вечеров был Васак. Однажды, когда дед, наговорившись, по обыкновению, уснул, Васак придвинулся поближе к Николаю и, устремив на него свой горячий взгляд, спросил:

— Дядя, а какая она, Россия?

Николай не сразу нашелся что ответить.

— Россия, парень, — это словно мать!.. Не так легко рассказать, какая она…

— А в России не холодно? — перебил Аво. — Ведь говорят, там вечно снег.

— Разве спрашивают рыбу, глубока ли вода в океане?

— Все-таки, — не унимался Васак, — какая она, Россия?

— Как сказать тебе, парень… — Николай задумался. — Ее не обнимешь сразу глазом.

— Как Масис-сар, — подсказал Аво.

— Вот именно, — улыбнулся Николай, — как Масис-сар. Как ни удаляешься от нее, она все рядом. Блаженной памяти Мурад, ваш родитель и мой фронтовой друг, всегда говорил: «Николай, а что, если бы не было России? Плохо было бы: мои дети не увидели бы света». Правду говорил ваш родитель. Плохо было бы всем без России…

Никогда не изгладятся из памяти те вечера!

О могучий русский язык! Не в эти ли вечера ты осенил меня счастливым крылом?..

У деда появилось новое обыкновение — в воскресные дни и пальцем не пошевелит. Это началось с памятного дня, как к нам пришел красноармейский полк. Но в последнее время дед возвел эту привычку в закон.

Он говорил:

— Порядочный аробщик в дорогу не пустится, если на ребре арбы не висит кривой рог, наполненный смазочным маслом. Арба отказывается без смазки работать. А человек? По закону полагается отдыхать один день в неделю.

Конечно, скажи это кто-нибудь раньше, на голову вольнодумца дед обрушил бы поток поговорок, призванных пригвоздить его к позорному столбу. А теперь эти слова произносит он, уста Оан, до этого не знавший воскресного дня.

— Большой путь перед нами, люди, — говорил он глубокомысленно. — Чтобы дойти до цели, надо рассчитать силы. Арбу бережет смазка, человека — отдых.

Сидит дед. У него бодрое настроение. Я смотрю на него и дивлюсь: сколько пережито, перевидано им. Казалось бы, это должно ожесточить его, наложить свой отпечаток. А он наперекор всему сохранил уравновешенность, доброту к людям.

Объявив себе выходной день, дед ни минуты не сидел сложа руки. Он поднимался спозаранку, надевал чуху, чудом пережившую и турок и дашнаков, и выходил из дому. Его видели в этот день на бывшей усадьбе Вартазара, где по воскресеньям достраивали школу. Он поднимался по каменной лестнице, ходил из комнаты в комнату, придирчиво проверяя, как пригнаны полы, хорошо ли отделаны проемы в дверях. Затем он отправлялся посмотреть, что делается на рытье дороги, которая должна была соединить Нгер с волостным селом. Заходил на мельницу Согомона-аги. Плохо стала она работать после того, как перешла в веденье сельсовета. То ли машинист был подкуплен прежним хозяином, то ли боялся его угроз, но мотор частенько останавливался. Доход от мельницы — гарнцевый сбор — был крайне мизерный. Чья-то нечестная рука запускалась в мешок с гарнцевым сбором.

— Что это, Сероп, машина опять перестала дышать? — справлялся он у машиниста.

— Масло кончилось, уста. Как привезут — пущу.

— А вчера?

— Вчера мотор отказал.

Дед испытующе заглядывал в бегающие глаза машиниста:

— Что-то у прежнего хозяина мотор никогда не отказывал, и с гарнцевой мукой…

Машинист начинал клясться в честности, но дед не давал ему рта открыть:

— О чести и не заикайся, милый человек! Каждого судят по делам его. Какие же у тебя дела, если мельница в неделю семь дней стоит?

Машинист снова принимался оправдываться, но дед прерывал его:

— Возьмись за ум, Сероп! А изъешь совесть до дыр, как сын шорника Андроника, пеняй на себя. Это тебе говорит не только ровесник твоего отца, но и член сельсовета. Государство не потерпит, Сероп, если будешь путаться в ногах, каких бы родителей ты ни был сыном. Попомни мои слова, Сероп, худо будет!