В этот день мы писали письмо деду.

Мы, конечно, обещаем ему и корову, и новый дом, и арбу, но просим немного потерпеть. Не забываем извиниться и за самовольный уход из дому. Все искупится, все простится! Письмо, заклеенное смолой, передаем первому же попавшемуся угольщику.

— Будете в наших краях — передайте деду. Спросите уста Оана, его там каждый знает.

Мы идем от села к селу. Ашан, Имичан, Гиши, Чартаз…

Но мешки не пухнут. Успехи первых дней оказались обманчивыми. Прежде всего выяснилось, что любителей стихов можно сосчитать по пальцам. Многие принимали нас за колдунов. А в богатых домах едва только мы открывали рты, как перед самым носом захлопывались двери:

— Знаем, у самих в реальном учатся.

Тогда мы придумали себе биографии, которые могли бы разжалобить даже каменные сердца: мы круглые сироты, на наших глазах турки зарезали отца, мать, деда, еще двенадцать сестер и столько же братьев.

Мы путались в подробностях, и нас никто не слушал.

— Хоть бы и вас заодно прикончили, — вздохнула встретившаяся нам сердобольная женщина, — уж отмучились бы сразу…

Но мы не сдавались. За горсть пшеницы мы выменяли у одного мальчика колоду потрепанных карт и начали по ним отгадывать судьбу. Мы сулили девушкам богатых женихов, парням — красивых невест, страждущим обещали исцеление от недугов, проливные дожди и хорошие урожаи для всех.

— Лучше бы свою жизнь загадали, побирушки незваные, — бросили нам в лицо.

Редко-редко кто-нибудь на настойчивые наши требования погадать выносил нам кусок хлеба и, не слушая нас, выпроваживал, приговаривая:

— Идите, идите… Какая там жизнь! Одна каторга… Турки вымели все.

Голод и нищета царили всюду, куда бы мы ни попадали.

В землянках, освещенных очагами, вопили дети, прося хлеба. Нищие с пустыми сумами за плечами, распухшие от голода, ходили по деревням, тщетно вымаливая подаяния, пока где-нибудь не падали от истощения. Всюду были дашнаки, и всюду нищета и голод.

Голод гнал нас по дворам, мы стучались в железные ворота упорно, настойчиво:

— Подайте кусок хлеба, ради Христа…

Но люди за железными воротами были глухи к нашим мольбам.

— Подайте кусок хлеба, Христа ради…

Люди запирались от нас, как от чумных. На нас пускали собак. Мы бежали, едва унося ноги, чтобы затем появиться снова у железных ворот и тянуть свое неизменное «подайте».

В одном селе седоусый старик в ответ на наши мольбы сочувственно пожал плечами:

— Нету, родимые. Нынче вас густо. На всех разве напасешься?

Еще раз окинув нас взглядом, сказал сочувственно:

— Жалко на вас смотреть. Вы что, сиротки?

Мы вспомнили свои печальные биографии.

Старик покачал головой:

— Живите у меня, детки. Все равно вам некуда податься. И старуха моя будет рада. Мы бездетные.

Вслед за ним мы прошли в низкий, закопченный карадам, стены которого были увешаны охотничьими трофеями — ветвистыми рогами джейрана, чучелами птиц, шкурками зверей, крыльями фазанов и других неведомых птиц. Старик оказался охотником. Он удивился, когда узнал, что мы не слышали о нем.

— Вы что, с луны свалились? Да меня полсвета знает. Кто не знает охотника Петроса?

— Не слышали, дедушка, — признались мы, — мы ведь далеко от вас живем.

И рассказали правду о себе.

— Так вы уста Оану внуками приходитесь? — вскричал радостно Петрос. — Что же раньше не сказали? Да знаете ли вы, кто он мне? Бывало, как ступит его нога на нашу землю, так обязательно ко мне. Вернетесь домой, спросите, у кого он ночевал, когда приходил в Автарзиоц кувшины продавать… Слышишь, жена, кто у тебя в гостях?

Мы отогрелись у яркого очага, поужинали чем бог послал и впервые за пять дней своего бродяжничества крепко заснули в постели.

Проснулись мы поздно.

Старик у очага чистил ружье:

— А, беглецы, проснулись!

Мы только теперь разглядели его. Это был маленький, сухонький старик, одетый в старый, заплатанный архалук.

— А я вас давно дожидаюсь, — сказал он, кладя в ягдташ куски свинца, порох, тряпки для пыжей. — Уток пострелять ведь не откажетесь?

Мы мигом оделись, наскоро похлебали какого-то варева и выбежали во двор.

Старик закинул за плечи дробовик, что-то крикнул жене, возившейся во дворе, и вышел за ворота. Взяв тяжелый кожаный ягдташ, сумку с патронами, мы двинулись за ним.

Лес начинался тут же, за деревней. Он тянулся по склону гор, наступал на урочища и пашни. По словам Петроса, летом здесь кишмя кишит разная благородная дичь.

Была середина марта. Весна в этом году запоздала — деревья были голы. Только изредка где-нибудь в зарослях мелькнет ветка с набухшими кровавыми почками — и снова лес голый, мертвый. Разве только где-нибудь каркнет ворона, и ее крик прокатится в горах одиноким, гулким эхом.

В лесу, кроме сорок и ворон, не было никакой дичи. Нет, вру. Были еще скворцы, эти первые перелетные птицы, веселые, общительные вестники весны. Но какая дичь — скворец? Если воробей когда-нибудь станет предметом воздыхания охотников, считай, что и скворец будет им. Одна порода. Вот он сидит на голой ветке и степенно чистит клювом перышки. Не птица, а розовый комочек. Если к этому прибавить, что скворцы не знают одиночества, на ветку они садятся не иначе как скопом, а выбрав дерево, осыпают его сверху донизу, то сходство с воробьем будет полное.

Петрос без промаха снимал с веток черных ворон, мясо которых считалось съедобным. Тяжелые, костлявые, они падали плашмя, из уронив ни единой капли крови.

Мы подбирали их, продираясь в самую гущу терновников, куда не могла пролезть даже собака…

— Это разве дичь? — говорил Петрос, небрежно прицепляя убитую птицу к широкому поясу. — Каждой из них не меньше пятисот годков. Они еще наших прадедов видели.

Выбрав удобный момент, я спросил:

— Дедушка, ты не знаешь, где Шаэн?

Нельзя же позволить, чтобы охотник Петрос в самом деле думал о нас как о каких-то побирушках. Старик удивленно посмотрел на меня:

— Шаэн? Первый раз слышу это имя! А кто он? Охотник?

— Не-ет, — разочарованно протянул Аво. — Один знакомый. В нашем Нгере все ждут его.

— Ваш знакомый, должно быть, порядочный человек, если о нем справляются даже такие птенцы, как вы.

Старик помолчал немного, потом добавил:

— Хорошие люди многим нужны. Придет время — ваш знакомый явится.

Огорченные, мы тащимся за стариком. Этот дед, если и знает, ничего не скажет.

Неудачной оказалась охота и на второй, и на третий день.

Старуха допоздна возилась у очага, подкладывала под кастрюлю сухие кизяки и дрова. Вода в котле кипела часами, а пятисотлетнее мясо не сваривалось.

Мы ели отвратительные супы, пахнувшие псиной, сосали необглоданные кости и голодными ложились спать. В доме не было хлеба. Не было никакой живности во дворе. Кормились охотой.

На третий или четвертый день, оголодавшие еще больше, мы покинули дом Петроса. На постели оставили записку: «Не серчайте, старики. Самим вам есть нечего».

И опять, опять путаница дорог между деревьями, железные ворота, мнимые поиски Шаэна, неизменное «подайте».

Но вот что это за белый пламень на лесной поляне? Анемоны. Белые анемоны проклевывались первыми. А подснежники, робко выглядывающие там и здесь? А барашки ивы, которые уже пожелтели и чуть пылят? Или взять пшатовое дерево. Видите, его будто посыпали серебром. Оно не было таким ни позавчера, ни даже вчера. Все это совершилось сегодня, вот сейчас, на наших глазах.

В воздухе раздается слабое гуденье. И я догадываюсь: это перволетные пчелы вышли за ранним взятком. Но что это? За живыми изгородями ясно обозначались зеленые квадраты огородов. Как ни старались хозяева упрятать свои посевы от постороннего глаза, им это не удавалось. Я видел грядки редиски, укропа, салата, лука, картофеля. Как ни крохотны были их ростки, но уже нельзя спутать стрелы луковых перьев со свежей ботвой картофеля или заросли укропа с кустом салата. Мне даже кажется, что я слышу, как пробиваются они сквозь землю, слышу песню их весенних соков, и во рту от этих соков так хорошо.