Надо было видеть стариков, деда и Апета, расточавших похвалы мудрой Анаит!

Для убедительности они водили нас на кладбище, показывали большие надгробные камни со стершимися надписями.

«Вот здесь покоятся они, царь Вачаган со своей женой Анаит. Царство им небесное…»

Очень часто старики путали камни, но мы верили, что они действительно погребены именно здесь, на нашем кладбище.

— Молодец Анаит! Если бы она не заставила царевича научиться ткать ковер, то он непременно погиб бы, — говорю я, чтобы задобрить стариков.

— Его спасло ремесло, — вставляет Аво.

— О, — поднимает палец дед, — ремесло — это вроде живительной влаги! От него всегда хорошие всходы.

— О, — в тон ему замечает Апет, — оно, скорее всего, исцеляющий бальзам! Без него всегда бесплоден человек.

Как-то вечером пришел к нам Карабед. Потребовав перекусить, он за едой поделился новостями:

— Ну, мука получена. Скоро будем с хлебом.

— У кого она?

— У Вартазара.

— Так, — буркнул дед, — подходящее место нашли.

Карабед рассердился:

— Что ты, старик, на всех наговариваешь? А по-моему, Вартазар — самый порядочный человек на селе. Все вы его мизинца не стоите.

— Это смотря кто покупатель.

Карабед не понял намека.

Известие о муке, что греха таить, взволновало и деда.

— Карабед, ты человек немаленький — с большими людьми сидишь-встаешь. Не слышал, что умные люди толкуют про американцев, с чего это у них такая жалость к нам? — спросил дед.

— Э, уста, опять за старое!

— Вот, к примеру, я, — продолжал дед, — если делаю кувшин, то знаю, почему и для какой надобности. Знаю, что в этот кувшин люди будут лить вино или воду. А что будут лить американцы в свои кувшины? Ведь не на ветер же бросают муку?

— Почему на ветер? Как старший брат своей сестре…

Дед зажмурился.

— Так-то так, но нельзя ли это сказать по-ученому, Карабед? — попросил он. — Хоть и темные мы люди, но тянет к умным словам.

Карабед сидел, спесиво развалясь на подушке.

— Почему нельзя?

Он откашлялся, нахмурил лоб, напрягая память, затем залпом выпалил:

— За покровительство державе-покровительнице обещается особое положение во внутренней жизни!

— Ого! Так почему же после этого болтают, что мы нищие? Какие мы нищие, если Америка смотрит нам в карман?

Карабед насупил брови, но не проронил ни слова. Видимо, ссора не входила в его расчеты.

— Слушай, старик, — после некоторого молчания обратился Карабед к деду, — хочешь получить муку?

— Если скажу «нет» — поверишь?

— Не поверю.

— Ну и правильно! Кто от муки откажется в такое время?

— Ты можешь получить ее, если сделаешь один пустяк, — сказал Карабед.

— Какой именно?

— Во время выборов проголосуешь за дашнакский список.

— Выборов? Каких выборов? — не понял дед.

— Скоро будем выбирать наше правительство.

— Так… — изменился в лице дед. — А если муки нам не надо?

— Как же не надо?

— Мне больше опестыши по вкусу.

— Подумай, уста! — сказал Карабед, повышая голос. — Еще завтра и послезавтра у тебя будут в запасе. Ты же не хочешь уморить семью голодом?

Когда Карабед ушел, дед сказал:

— Вижу теперь, как эти американцы не вмешиваются в наши дела.

Не прошло и получаса, явилась Асмик. Она снова каждый день после моего возвращения из гончарной приходит брать уроки.

Асмик пишет у подоконника, опустившись на колени, как на моленье. С кончика ее языка не сходит фиолетовая краска.

Особенно успешно идут занятия по родному языку. Асмик уже читает бегло, а на днях написала диктант, сделав на целой странице всего три ошибки. Но сегодня она что-то рассеянна. Я ловлю ее все время на ошибках.

— Раздели восемьдесят четыре на двенадцать, сколько будет? — спрашиваю.

Асмик, явно думая о чем-то другом, говорит:

— Шесть.

Еще вопрос — снова ошибка. Я начинаю злиться.

— А еще дроби просишь показать! — говорю я Асмик сердито. Мне больно, когда она ошибается.

Мать ушла к соседям. Аво тоже куда-то скрылся. Асмик повеселела, стала меньше ошибаться. Но я замечаю: она все время украдкой бросает взгляды на деда. Я теряюсь в догадках: что сегодня с Асмик?

Но вот раздается дедов храп. Асмик бросает карандаш, хватает меня за руку.

— Арсен! — слышу ее шепот. — Арфик велела передать: от американцев привезли не только муку. На всех подводах под мешками оружие.

Я обмер. Не знаю, от радости, что и Асмик с нами, или от страха. Подумать только, еще одна девчонка посвящена в наши дела. Страх взял верх.

— Погоди, я этой болтушке укорочу язык!

Асмик смерила меня долгим взглядом. Ее тонкие темные брови сошлись у переносья.

— Это Арфик — болтушка? — накинулась на меня Асмик.

Я хотел ее остановить, но она не дала мне рта раскрыть.

— Не смей нападать на Арфик, она не меньше вашего старается!

На тахте завозился дед, и Асмик как ни в чем не бывало прильнула к подоконнику, слюнявя карандаш.

Дед разговаривает с Багратом.

— Ну как знаешь, Оан. Мочи нет. Я возьму муку.

— Милый человек, каждый поступает, как велит ему совесть. Почему ты у меня спрашиваешь совета?

В избе дымно. Сквозь серую пелену едва видны очертания голов беседующих.

А как он изменился, наш возница, если бы вы видели! Надежда на скорое возвращение Урика растаяла. Задор с Баграта как рукой сняло. Ходит понурый, словно похоронил близкого человека.

Когда Баграт ушел, явилась Асмик. Коварно коротки минуты, которые мы проводим за уроками. Не успеваем порядком позаниматься, как сумерки забираются к нам на подоконник. Ну а когда не видишь кончика карандаша и буквы сливаются, много ли напишешь или прочтешь?

Будто по уговору, мы молчим о том, что было накануне.

После занятий я иду провожать Асмик.

Асмик не спросила ни тогда, ни теперь, кому нужны эти сведения, почему их сообщают мне. Вот так Асмик!

А как хотелось именно с Асмик поделиться всем!

Но мы говорим о другом.

— Дедушка твой возьмет муку? — спрашиваю я.

— Нет. Ему больше опестыши по душе.

— И нашему тоже.

— Многие не возьмут. Я слышала, как с дедушкой люди толковали. Дашнаки на муку американов хотят купить голоса.

— А Баграт возьмет, — сказал я.

Дед лежал больной. На нем возвышалась гора подушек и одеял.

Из-под них деда не было видно, торчал лишь седой клинышек бороды. Он тяжело дышал и стонал. Никто не знал, что он притворяется.

Вечером к нам зашли трое вооруженных людей, среди них был и Самсон.

— Нашел время болеть! — сказал он грубо и пнул ногой пустое ведро. Оно с грохотом покатилось по полу.

Папахоносцы раскидали подушки и одеяла, обнажив скрюченную фигуру деда. Дед надрывно кашлял.

Мать запричитала.

Самсон прикрикнул на мать, стукнул прикладом оземь, длинно выругался и, взяв со стены винтовку, ушел. Мать снова взгромоздила на деда подушки.

Потом появился дядя Мухан.

— Что слышно в селе, кум? — послышалось из-под вороха одеял.

— Обожглись на молоке, дуют на воду. На узунларцах хотят отыграться. Всех без разбору гонят воевать с ними, — ответил дядя Мухан, усевшись на край постели.

— Знаю, только что были здесь.

— Ну и что? — забеспокоился кум.

— Как видишь!

Дядя Мухан оглядел горку одеял и подушек, грустно улыбнулся.

— Сошло?

— Сошло. Не таких спроваживали.

— Рад за тебя. Хоть твои руки останутся чистыми.

— Не горюй, может, и твои чистыми останутся.

— Дай бог!

Они помолчали. Дядя Мухан задумчиво теребил в одеревеневшей руке длинные четки. Дед хмуро поглядывал на непослушные пальцы. Он тоже о чем-то глубоко задумался.

— Огонь пожирает дрова, но и сам потом гаснет, — снова послышалось из-под одеял.

— Если жмет трех, какой толк, что мир широк?

Снова замолкли.

— Пора домой, — сказал наконец кум, вставая.