Мы сидели на камне перед кузницей. Дядя Авак достал кисет. У него был час перекура.

— А ну, кто ловчее, скрутите мне цигарку. Да смотрите не рассыпьте табак, — сказал он, протянув нам кисет.

Я бросился мастерить самокрутку, а Васак изо всех сил стал высекать из огнива искру.

Жестянщик испытующе смотрел то на меня, то на Васака.

— Курите?

— Не-ет, — солгали мы и покраснели, вспомнив, как всего час назад чуть не задохнулись от кизячной пыли, которую курили вместо табака.

— Ну что с вами поделаешь, возьмите по щепотке, только при мне не курите.

Мы спрятали свои щепотки табаку в подкладки шапок.

Дядя Авак прикурил от разгоревшегося трута.

Из кузницы доносились вздохи мехов. Там шла работа. В открытую дверь я видел рыжий затылок Айказа. Он то и дело вспыхивал в отсвете горна. Айказ теперь подручный в кузнице. После исчезновения отца он поначалу принялся делать сита, а потом бросил это дело. Кому нужно сито, если нет хлеба? Вот он и переметнулся к Кара Герасиму.

Все мы работаем. Никто без дела не сидит. Но Айказ… Я вижу, как он, подражая Кара Герасиму, высоко заносит над головой молот и, как Кара Герасим, после каждого удара по железу громко цокает языком. Бог ты мой, Айказ и гвозди держит в зубах, как Кара Герасим, когда принимается прибивать подкову!

В Нгере каждый сосунок на виду, не то что Айказ, удостоившийся такой высокой чести. Подумать только, Айказ, мой побратим Айказ — кузнец.

В этот день в кузне перебывала вся наша орава, чтобы поглядеть на кузнеца Айказа.

Я проснулся среди ночи.

С улицы доносились пьяные песни, раздавались выстрелы, а в промежутках собака Аки-ами выла на луну смертным воем.

В доме темно, но слышу приглушенный разговор. Прислушиваюсь. Боюк-киши!

Меня берет оторопь. После того как пришли дашнаки и к нам вселился Карабед, наш кирва вовсе перестал наведываться. С дедом они, правда, встречались. Об этом я догадывался. Мои подозрения подтвердились, когда однажды после отлучки дед вернулся с большим пухлым мешком под мышкой. В мешке лежало немного коркота, сушенины, сухой фасоли и несколько пригоршней пшеничной муки. Из этих припасов мать целую неделю варила супы, даже испекла лепешек.

Говорят, нет худа без добра. Не выдержав голодного рациона, наш постоялец переметнулся к другим. К нам заглядывал только что-нибудь перекусить.

Эти посещения повторялись на дню не раз и не два. Но все же так было лучше. Хоть ночью мы избавлялись от чужого глаза.

Вот и Боюк-киши рискнул навестить нас. Разве при Карабеде он посмел бы!

Тревога все же не покидала меня. А вдруг дознаются, что Боюк-киши у нас? Что будет с ним, с нами? Его дом, наверно, сожгут, как сожгли дом Новруза-ами, а самого убьют. И нам не поздоровится. Ведь, проведав об отце, Карабед кричал и топал ногами, бунтовщиком его называл.

— Да, уста Оан, — доносится в тишине знакомый бас, — метили в солнце — угодили в грязь. Слышал, что в Баку делается? Запродались господа мусаватисты и англичанам и туркам. Закрома страны чужеземцам открыли.

— Что о них говорить, нашим дашнакам родные братья! — отозвался дед.

— На днях Муса Караев ездил в Евлах, — продолжал Боюк-киши. — Голодает семья. Коровы давно нет, продал, а от Абдуллы-бека все не откупится. Целый день человек провел на железнодорожной станции и горстки муки не достал. А через станцию прошло в тот же день сорок вагонов пшеницы. В Турцию.

Боюк-киши прервал рассказ — должно быть, дед вышел посмотреть, не подслушивает ли кто-нибудь. Через минуту шепот раздался снова:

— «Закият» и «ушура» — слышал когда-нибудь такие слова, уста Оан? Не приходилось? Я вот азербайджанец, и тоже первый раз слышу. А пожаловали они, эти словечки, из самой Турции. Это, видишь ли, военные налоги для содержания турецких войск в нашей стране. Попросту говоря, для усмирения нас с тобой.

— И придумали же, чтобы мы кормили своих душегубов! — вставил дед.

Снова скрипнула дверь. Должно быть, дед обозревал окрестности.

— Ходят эти кочи [65] с абдулла-бековским щенком и собирают по дворам налог. Пришли они к Мусе Караеву. А как на грех, он только вернулся из Евлаха с пустым мешком. Кочи — к нему: плати, мол, эти самые «закият» и «ушуру». Муса возьми да и выскажи им все. Чуть насмерть не избили беднягу. Потом обложили дом сеном, как ваши папахоносцы дом Новруза-ами, и сожгли. Но Муса успел бежать. Вместе с сыном и всей семьей. Теперь, говорят, у Шаэна, к партизанам пристал.

Последние слова Боюк-киши произнес совсем тихо.

— Да, уста Оан, это правильный путь, — заключил он после минутной паузы так же тихо. — В такое время в тени не прожить.

— Путь верный, — в раздумье произнес дед. — Большие люди благословили его.

«Али, мой друг Али — партизан!» — думал я свое, слушая разговор взрослых.

Вспомнился мне тот час, когда Али из рогатки целился в затылок Селиму, сыну Абдуллы-бека, его сузившийся злой глаз, устремленный в развилку рогатины.

Дед и Боюк-киши продолжали шептаться. Они никак не наговорятся — давно не виделись.

— Одного только боюсь, кирва: как бы эти папахоносцы и кочи, спевшись, не отдали нас на растерзание туркам, — отвлекает меня от моих мыслей дедов голос. — Зарок, что ли, дали янычары всех армян перебить? Не мне говорить, не тебе слушать, что они творят.

— Не споются, уста, — утешал Боюк-киши. — Да и защита есть — Шаэн и Гатыр-Мамед.

— Гатыр-Мамед? Это кто? — спросил дед.

— Наш азербайджанский Шаэн. Немало достается от него мусаватистам и их покровителям!

На улице раздался цокот копыт. В доме все замерло.

Конный патруль объезжал село.

— Надо уходить, — сказал дед, когда стук копыт замер вдали. — Не ровен час, накроют дома — беды не миновать.

Дверь легонько скрипнула. Две тени одна за другой скрылись за ней. Дед не сразу вернулся. Должно быть, по обыкновению, пошел проводить Боюк-киши.

Из тюрьмы вернулся дед Аракел. Как ни в чем не бывало он снова принялся чинить арбы.

Когда спрашивали, как это случилось, что его выпустили, он неохотно поводил плечами, отвечал немногословно:

— Так и выпустили… Что тут интересного!

Только мы с Васаком знали, как его освободили, и гордились своей осведомленностью.

Дед Аракел по-прежнему был с нами ласков и в сотый раз рассказывал свою историю:

— Сижу я в темном подвале, в Аскеране [66], и чувствую, как по ногам крысы бегают. А я до смерти не люблю эту тварь. Глаз не смыкаю, все думаю: засну — они меня загрызут насмерть.

Хотя мы уже слышали это, нам опять стало жутко.

— Сижу месяц, сижу другой, еда — хлеб один да вода. Я ем, пью и думаю: «Погиб. Уморят меня тут псы поганые». И так тоскливо у меня на душе…

Дед Аракел перевел дух и как-то снизу вверх оглядел нас:

— Да что вы, чертовы женихи, трясетесь? Это ведь уже прошло. Где я был, там меня уже нет.

Откашлявшись, он продолжал, постукивая топором:

— Как-то распахивается дверь, в камеру входит человек вооруженный: с одного боку сабля в серебряных ножнах, с другого — деревяшка с пистолетом. Спрашивает: «За что, дед, тебя посадили?» «Ну, — думаю, — спасение пришло». Встал, поклонился и говорю ему: «Стражника, сынок, неосторожно оглоблей хватил, а он взял да и помер». Человек щелкнул крышкой маузера, прошелся по камере и говорит: «Если, дедушка, каждый будет так хватать — властей не напасешься, лучше уж сиди тут!» — и вышел, хлопнув дверью. После я узнал, что это был сам главарь аскеранских дашнаков. «Ну, — думаю, — теперь мне, видно, сгнить тут». Сижу и ругаю себя последними словами.

Проходит неделя, другая, и вдруг среди ночи выстрелы: забегали люди, а кто-то снаружи сорвал дверь с петель и ворвался ко мне: «Дедушка Аракел, жив?» — спрашивает. «Жив, — говорю. — А что теперь со мной будет?» «Собирайся живо, выходи», — слышу отчетливо. А в темноте я не разглядел вошедшего и решил, что кто-нибудь вздумал опять надо мной посмеяться. «Куда я пойду, мил-человек? Убил стражника, так дай уж свой срок отсидеть». А вошедший смеется: «Эх, дедушка Аракел, я думал, ты поумнел, а ты все таким же остался». Голос показался мне уж очень знакомым. Подхожу ближе, смотрю в лицо, и что же вы думаете, кто?