— Дать? — взвизгнул дядя Мухан, и жилы у него на шее вздулись, словно его душили. — Дать, а самому что прикажешь делать, парон Оан? Как петуху, взобраться на курятник и кукарекать?

— Нет, зачем же? — ответил дед. — Я же говорил: ставить силок и ждать куницу.

Дядя Мухан поднял глаза и встретил взгляд деда. Оба тотчас же отвели глаза. Страдальческая улыбка застыла на их лицах. Теперь они как две капли воды были похожи друг на друга, только один помоложе, другой постарше.

Много хлопот было у нас с постояльцем, всего не перечесть. Вылупится цыпленок из яйца, а Карабед уже подсчитывает дни, когда можно его прирезать. Испечет мать хлебец — только его и видели.

Благо, если бы один кормился. А то повадился таскать с собой дружка, головореза Самсона.

Надо сказать, Карабед и Самсон сдружились, едва дашнаки разместились у нас. Вместе они играли в жгут, вместе ходили по дворам, охотясь за живностью, и, нализавшись, называли друг друга не иначе, как «Самсон-джан», «Карабед-джан».

— Ну, соседка, чем сегодня попотчуешь гостей? — бросает Самсон матери еще с порога.

Мать чем могла кормила их. Вытирая рукавом рот, Самсон неизменно говаривал:

— Кормишь нас будто цыплят. Предупреждаю, соседка, плохо кончится дело!

Но «стол» от этого не становился богаче.

По-прежнему с утра и до вечера на кровлях домов папахоносцы играли в жгут. Бывало, вдруг возня на крыше прекращается, и они кидаются к своим коням, наполняя улицу гиком и свистом.

Так у дашнаков заведено: где-нибудь в округе обидят богача или задержат недоимку — как очумелые несутся расправу чинить. Недаром наш хмбапет у всех на языке: цепным псом в селах прозвали.

Когда каратели проносились мимо нашего села, дед, тяжело вздыхая, говорил им вслед:

— Эти прорвы скоро наши кости обгложут. Управы на них нет.

Всего месяц прошел с тех пор, как появились у нас дашнаки, а сколько произошло событий. Сгорел дом Новруза-ами. Это раз. Избили жестянщика Авака, наказав держать язык за зубами. Это два. Крепко попало нашему куму Мухану и свистульных дел мастеру Саваду… А за что?

Только Саркиса не трогали. Он достраивал дачу Вартазару, может потому наш постоялец сказал: «Кто убивает курицу, которая несет золотые яички!» Это про дядю Саркиса.

Вообще Карабед иногда проговаривается. Вчера, например, он сказал: «Такие птички, как наш Самсон, не нужны ни черту, ни дьяволу. Так себе, дождевой червь». И это за глаза, а когда вместе: «Самсон-джан». Нет, ты нас на удочку не возьмешь, достопочтенный Карабед. Пусть Самсон — дождевой червь, нам-то какое дело?

А что произошло совсем недавно? Плетельщик сит уста Сако отнес заказ в соседнее село и не вернулся. Ну что ж, что не вернулся? Завтра вернется. С кем не бывало — загостился человек. Но Сако не вернулся и на другой и на третий день. Не иначе, как подался к партизанам.

Впрочем, это был не первый случай, когда кто-нибудь из односельчан исчезал из села, а потом оказывался у Шаэна.

Но Сако, плетельщик сит, уста Сако, скрученный болезнями? Что он там будет делать? Кто ему будет ставить на спину банки — средство от всех болезней?

И, главное, жил человек мирнее мирного.

Правда, в тот памятный день, когда в селе появилась бумага с подписью Шаумяна, он неплохо поговорил с самим Вартазаром…

Ночью, после ухода Сако к партизанам, в Нгере снова взметнулся в небо столб дыма, смешанный с огнем. То горел домик Сако, подожженный дашнаками.

Дед сердито обронил:

— Ничего, ничего, пока ветер не дует, и пух в свою тяжесть верит.

Кто-то сказал: «Кричащий в гневе — смешон, молчащий — страшен». Дед избрал третье: смех. Впрочем, смеяться над противником для деда не ново.

Еще одно я заметил: чем тяжелее у деда на душе, тем острее его язык.

А деду было на что гневаться. Один Карабед, постоянно торчащий на глазах, чего стоит!

Я стал замечать, что Самсон при Карабеде не тот, что Самсон без Карабеда. Меня поражала способность этого человека мгновенно меняться. При Карабеде Самсон рвал и метал, а в его отсутствие впадал в уныние, даже заискивал перед дедом. Вообще в последнее время с ним творилось что-то неладное. Его усы, закрученные вверх, как у пристава, обвисли, широкие плечи опустились. Дед любил в такие минуты затевать с ним разговор.

— Что ты, Самсон, будто кизил проглотил? Это на тебя не похоже!

— Жизнь так устроена, уста. Словно лестница: сегодня наверху, а на другой день, глядишь, скатился вниз, — в сердцах ответил Самсон.

Дед удивленно посмотрел на собеседника:

— Ты же наверху, голубчик, о чем забота?

Самсон махнул рукой:

— Э, уста, разве сейчас узнаешь, кто наверху, кто внизу!

Вошел Карабед, и Самсон грубо закричал на деда:

— Я такого больше не стерплю! Человек кровь проливает за нас, — он кивнул в сторону Карабеда, — а ты его впроголодь кормишь!

— Хорошо, прикажу завтра потчевать дорогого гостя пловом с изюмчиком, — спокойно ответил дед.

Однажды, в отсутствие Карабеда, произошел такой разговор между дедом и Самсоном.

— Плохи мои дела, — жаловался Самсон. — Иду вчера вечером селом и слышу: «Головорез Самсон, головорез Самсон». Подкрадываюсь ближе — дети играют в разбойников. Вот, уста, имя мое пугалом стало!

— С детей небольшой спрос, — заметил дед.

— Я это знаю, — продолжал Самсон. — Какой с них спрос? Вот если бы взрослые мне попались!

— Ты, помнится, Самсон, шорню отца хотел открыть? — осторожно осведомился дед.

— Рад бы, да поздно. — Он огляделся по сторонам и тихо сказал: — Связался я с Вартазаром, жизнь свою загубил, уста.

— Да, малость попортил свое имя, — согласился дед.

— Вот видишь! Ты то же самое говоришь. Весь Нгер ненавидит меня. Придут большевики — висеть мне на перекладине.

Дед вдруг закашлялся. Он сделал вид, что не расслышал последних слов.

Лицо Самсона было красное от напряжения.

— Как ты думаешь, уста, — спросил он, — простит мне Нгер в случае… — Язык Самсона словно прилип к гортани, он еле ворочал им. — Правда, я в это не верю. Но все же, как поступят со мной, если большевики придут? — наконец выдавил он.

— Я тоже в это не верю, — невозмутимо ответил дед, — но что касается Нгера, боюсь, Самсон, что он тебе не простит. Волк ел не ел, а пасть в крови.

— Не простит?! — неожиданно завопил Самсон. — Пока ваши руки дотянутся до моей шеи, кое-кому не поздоровится от этой игрушки! — пригрозил он, хлопнув по деревянной кобуре маузера.

Вплотную подойдя к деду, Самсон прошипел:

— А ты, старик, говори, да не заговаривайся! И до тебя доберусь! Завтра же проверю, чем Карабеда кормишь.

Самсон мутными глазами уставился в обманчиво спокойное лицо деда. Когда он ушел, дед сказал:

— Ну, если такие дубины, как Самсон, задумались о голове, знай: недолго она будет утруждать плечи.

Мы с Васаком почти каждый день забегали проведать жестянщика Авака. Иногда увязывался за нами и Вачек. Мы теперь с ним дружим; стараемся забыть о его поступке. Не чурается Вачека даже Кара Герасим, который после случая в саду на него и смотреть не хотел: дядя Авак все же быстро оправился от побоев. Вскоре мы уже застали его в кузнице.

Дядя Авак встретил нас как старых друзей:

— Молодым джигитам мое почтение!

Вачек разбежался, старательно перевернулся в воздухе, едва коснувшись земли руками, и встал перед жестянщиком, поблескивая зубами и белками глаз на темном, задубленном от загара лице. Дядя Авак улыбнулся выходке Вачека. Вачек теперь из кожи лез, чтобы сгладить то, что было, возвысить себя в наших глазах.

— Джигитуем пока на своих, коней не имеем, — весело отрапортовал я за всех.

— Таким джигитам чтобы коней не подавать! — похвалил дядя Авак. Потом положил руку мне на плечо: — Твой дед сказал бы: как ни высока гора — тропинка найдется. Найдется она и для вас.