Дед подавился дымом, закашлялся.

— Понятно, — сказал он сквозь дым. — Одно такое приглашение обошлось уже в тридцать тысяч жизней.

Я с недоумением посмотрел на деда. Он явно намекал на кровавую резню в Баку после прихода англичан. Об этом рассказывал нам дядя Авак. Но дед? Откуда знает дед? В последнее время он говорит такое, о чем раньше и не заикался.

— Темный ты человек, уста! — с притворным миролюбием сказал Карабед. — Вот ты говоришь слова, за которые Тигран-бек, узнай он это, повесил бы тебя вниз головой. Кто так отзывался о наших благодетелях? Бакинские комиссары. Кто сейчас повторяет это? Партизаны.

Он пристально посмотрел на деда.

После этого дед старательно избегал даже коротких разговоров с постояльцем.

Но однажды, несмотря на все уловки, Карабед все же навязал ему беседу.

Вернее, Карабед, как всегда, задавал вопросы и сам отвечал на них.

— Ты говоришь, рука сгибается к себе. Зачем это вдруг так расщедрилась Англия? — Он всмотрелся в деда. — Хитрый ты человек, уста, хитрый. Лица твоего я за дымом не вижу, но меня не проведешь, оно смеется сейчас — дескать, заливай, Карабед, знаем этих благодетелей: они тебе кизил, а ты им быстрокрылого скакуна. Иначе дружба врозь.

Карабед мутными глазами огляделся по сторонам и заторопился:

— Ну, конечно, ты немного прав: не подмажешь — не поедешь. Кое-что, может, и придется отвалить, то есть уступить…

Карабед опять начал заикаться, что-то мучительно стараясь припомнить, но, так и не вспомнив ничего, сказал:

— Придется… Небольшая уступочка — и все в порядке. И овцы целы, и волки сыты. Вот она, политика, уста!

Дед насмешливо ответил, морща лоб:

— Нашел с кем толковать об умных делах! Темнота, милый человек, откуда мне знать такие слова?

Как-то встретившись с Васаком лицом к лицу у нашей гончарной, я сказал как можно независимее:

— Ксак, одолжи мне свое зеркальце. На один день.

— Ого, — обрадовался моему предложению Васак. — И ты решил девчачьим делом заняться? Хвалю.

Только через минуту, согнав с лица широкую улыбку, насторожился:

— А зачем тебе оно вдруг понадобилось? Уж не собираешься ли пустить зайчика на Асмик?

Я покраснел, но трижды перекрестился, поклявшись, что не собираюсь.

— Далась она мне! — заверял я как мог.

Васак испытующе рассматривал меня с ног до головы. Хотя эти осмотры ничего не могли ему сказать, он заключил:

— Не сойти мне с места, если ты не для Асмик стараешься.

— Сказал — нет, — рассердился я. — Сам слышал, кого она избрала из нас. На что мы ей, этой ветрогонке, если на свете есть гимназист Цолак?

Довод был неотразимый, он сразу расхолодил пыл Васака, снял подозрение. В самом деле, где горшечник Васак или Арсен, а где гимназист Цолак? Нельзя сравнить несравнимое. Любая другая на месте Асмик поступила бы так же.

В эту минуту мне показалось, что Цолак — пусть он немного рыхленький, неуклюж, порядком недотепа, но в городе учится, в самом Баку, умные книги почитывает, сам себе неплох и, конечно же, лучше меня и Васака. Что из того, что он был двоечником. Это выдумано, должно быть, каким-нибудь злопыхателем-завистником, а потом, кто из нас, учащихся, огражден от двойки? Как там ни говори, гимназист есть гимназист. Не спроста же штаны просиживают в гимназиях, чему-нибудь да учат их там. Между нами будь сказано; кто есть мы? Горшечники, ветрогоны, да и только.

— Бери, где наша не пропадала, — со вздохом согласился наконец Васак, доставая из-за пазухи зеркальце. — Только уговор. С возвратом. И на один день. Идет?

— Что за вопрос? Конечно, идет!

Мы ударили по рукам, закрепив соглашение рукопожатием, как это делают взрослые.

Только после этого Васак, все-таки несколько поколебавшись, протягивает мне огрызок своего зеркальца.

Приняв из рук Васака зеркало, я, конечно, не думал нарушить клятву. Я пускал зайчиков по скалам, по горам, прицеливался даже в коров и баранов, которые мотали головой, отбиваясь от моих зайчиков. Все бы хорошо, если бы вдруг… И дернуло меня идти по этой тропинке, когда есть другая, прямо ведущая от гончарной к селу. Нет, избрал другую, подлиннее, через сады, по которой Асмик всегда носила из родника воду.

Едва только я вышел на эту тропинку, сделал по ней несколько шагов, как увидел Асмик. Она сидела у придорожного тына, поставив у ног тяжелый кувшин. Видать, присела на минуту, чтобы передохнуть с дороги. Так делают все, кто несет на себе воду из родника, так поступила и Асмик. Подъем перед селом крутой, не всякий без передышки одолевает его.

Асмик сидела, придерживая кувшин за ушко, и смотрела куда-то вдаль. Ей даже в голову не приходило, что в эту минуту на нее из соседнего куста смотрит пара горячих глаз.

Асмик уже поднялась, взгромоздила кувшин себе на плечо, чтобы идти, как вдруг глаза ей ослепил яркий свет. Асмик споткнулась, чуть не уронила кувшин и сердито огляделась по сторонам. Но она ничего не могла увидеть, потому что предательский луч снова ослепил ее. Она опустила кувшин, яростно замахала руками, отбиваясь от зайчика, пока не увидела меня.

— Ах, вот это кто? От Васака отбою нет, теперь ты… Чуть не уронила кувшин. Противные мальчишки!

И снова, вскинув кувшин на плечо, ушла, ни разу даже не взглянув в мою сторону.

Мы шли с дедом в гончарную. Вдали виднелись поля Вартазара. Со склона, обращенного к нам, слышалась песня. Грачи стайками неслись, кружились над вспаханными полями.

— А не зайти ли нам посмотреть, как наш пострел работает? — сказал дед, покосившись на меня.

Я благодарно кивнул головой. Давно собирался я посмотреть на пахарей.

Есть что-то очень приятное в прогулке по полю, куда пришел сеятель. Такая прогулка всегда приносила мне много ярких, необычных ощущений. Целыми часами я мог торчать где-нибудь на меже, наблюдая, как быки медленно тащат соху и земля переворачивается в борозде. А вот и сеятель. Я, как сейчас, вижу его. Он идет по пахоте и далеко выбрасывает руку. Семена лежат в подоле рубахи. Он берет горсть зерна, давит ее в кулаке и, описывая размашистый полукруг, разжимает пальцы. Семена брызжут из-под пальцев, золотистым дождем падая на землю. По свежей борозде важно расхаживают грачи. Они засовывают длинные носы в свежие отвалы земли, ищут червей. Вспорхнут, полетят низко, чуть взмахивая крыльями, и снова садятся, погружают черные блестящие клювы в землю. А как поют погонщики! Их песни — оровелы — заставляют меня то грустить, то смеяться и по-особому чувствовать близость к природе. Если бы не было на свете гончарного ремесла, я, наверное, сделался бы пахарем. Правильные слова: пастух пастуха сменит, а пахарь пахаря не заменит.

Дед, покашливая, идет по едва заметной стежке, ведущей вниз, в долину. Я шагаю за ним, вертя головой во все стороны. Нахохлившиеся воробьи, рассевшиеся вдоль тропинки, на кустах, привлекают мое внимание. Я пускаю в них камень. Воробьи с шумом разлетаются и снова садятся на куст у тропинки. При нашем приближении они вспархивают, чтобы перелететь немного дальше. Я не устаю каждый раз посылать им вдогонку камень. Эта навязчивая привычка, подобно ходьбе вприпрыжку или колотьбе дощечкой по частоколу забора, чтоб извлекать звук, напоминающий шум трещотки, еще не скоро оставит меня.

Тропинка ведет нас все дальше и дальше. Мы часто спотыкаемся. Под ноги попадаются уцелевшие комья — свидетели того радостного утра, когда Саркис делил землю.

За поворотом дороги, откуда открылся вид на необозримые поля Вартазара, вдруг послышалась песня.

На склоне горы три пары быков, запряженные цугом, тяжело тащили за собой маленький железный плуг. На ярмах, спинами вперед, сидели погонычи. Они-то и пели песню, которая заставила нас остановиться.

Один из погонычей высоким речитативом выговаривал оровел, все остальные дружно подхватывали, прибавляя только: «Я-о-о!»

Мы прислушались.