Тем не менее он удостоил их такой речью:

— Если бык бодается, ему обрезают рога. Если лошадь кусается, ей обрезают уши, и тем отмечают животных. Чем же отметить ваш поступок, почтенные, надругавшиеся над Христом?

Не дослушав всей проповеди деда, колядники, наступая друг на друга, кинулись вон, но дед все же задержал их, сунул им в руки по крашеному яйцу:

— Все-таки потрудились, удостоили Христа.

Проводив колядников до ворот, он вернулся весь преображенный:

— Славные малые! С совестью. Знать, чьи-то они отпрыски!

Медленно катился однообразный поток дней.

По-прежнему я месил глину, выслушивал язвительные замечания деда. Гладкий, как кость, диск станка все больше и больше отдалялся от меня. И вот однажды, когда он казался мне особенно далеким, дед сказал, как если бы речь шла о самых обычных вещах:

— А не попробовать ли нам, Арсен, лепить самим?

От этих слов мне стало сразу не по себе. Я уронил скалку и долго не мог ее найти. А лопата, которая потом нашлась на том месте, где нельзя было не видеть ее, просто исчезла.

С тех пор дед давал мне место за станком. О, с каким наслаждением брал я в руки кусок теплой желтой глины, мял, скатывал, смутно представляя смысл движений! В такие минуты дед переходил на мое место и оттуда следил за работой. Когда, случалось, готовый кувшин, выскользнув из рук, взрывался у ног, как бомба, он сочувственно утешал:

— Ничего, ничего! Без промаха обжигает горшки только бог.

И куда девалась его ворчливость? Деда словно подменили. Он не поглядывал теперь на меня поверх очков. Очки вообще куда-то исчезли, и он редко прибегал к их помощи, рассматривая мою работу.

Прошла неделя или две, как дед, склонный к преувеличениям, разглядывая на свету слепленный мною кувшин, воскликнул:

— Ну чем ты уже не варпет? Если этот крапивный отпрыск, как его там, худородный Васак — мастер, то ты трижды мастер! В кого он может уродиться таким понятливым? В Апета? Но ведь это пиначи [63], а не уста. Какой уважающий себя человек может купить у него кувшин?

Представляю, какими еще словами наградил бы дед Васака, знай он о знаменитом его провале под рождество.

Дед продолжал неистовствовать:

— Принесший воду унижен, а разбивший кувшин возвышен. Под лампой всегда темнее.

Он задавал вопросы и сам на них отвечал:

— Что из того, что у Апета такие покупатели, как скупщик Амбарцум? Тоже мне великий ценитель! Всему свету известно, что этот прохвост нечист на руку…

Я теперь и сам готов был считать Апета ничего не стоящим гончаром, а Васака — просто выскочкой, которому надо показать его место.

Вечером этого же дня, когда Васак, по обыкновению, встретил меня по пути домой на тропинке и, взяв под руку, стал, захлебываясь, рассказывать о своих очередных успехах, о новой партии кувшинов, купленных скупщиком Амбарцумом, я вырвал руку и зло бросил ему в лицо:

— Врешь ты все! И насчет деда врешь, что он лучший мастер, и насчет скупщика. Этот Амбарцум — самый настоящий прохвост и обманщик.

Васак, задетый за живое, тоже вспылил:

— Это твой дед, что ли, мастер? Послушать тебя — можно подумать, что богачи вы не меньше, чем багдадский халиф. А все знают: дед твой — задира и нищий. И скупщика Амбарцума невзлюбили вы с дедом за то, что он предпочитает покупать хороший товар.

— Хвастун! — крикнул я, чувствуя, как руки мои сжимаются в кулаки.

— А ты, недотепа, всю жизнь в учениках будешь ходить!

— Замолчи, осел!

— Слово неплатное, хочу — говорю!

— В зубы дам!

— Получишь сдачи, долгов не терплю!

Мы стояли друг против друга, обменивались огненными взглядами. Бог знает, чем кончилось бы все это, если бы не дядя Авак, неожиданно выросший перед нами.

— Чего распетушились? — сказал он, доставая из кармана кисет. — А ну, скрутите-ка мне цигарку.

Через минуту мы уже шли рядом с жестянщиком Аваком, весело переговариваясь друг с другом, будто между нами ничего не произошло.

Наконец учитель дал нам книжку стихов, которую обещал давно.

Вечером мы собрались у Васака.

Обычно мы с Васаком читали вместе. Когда попадались стихи, прибегали к помощи Мудрого, как, впрочем, поступали и другие наши одноклассники, даже постарше нас.

Никто в школе не умел так читать, как Мудрый.

В этот вечер я задержался в гончарной. Когда я, кое-как перекусив, прибежал к Васаку, все были в сборе.

Свет лампы едва освещал середину комнаты.

В доме нет ни деда Апета, ни тети Нахшун.

Я опускаюсь возле Васака, втиснувшись между ним и Суреном. Оглядываюсь. Как много собралось ребят! Но все же я скорее чувствую, чем вижу: среди нас нет Арфик. Ее отсутствие всегда заметно. Для этого не надо оглядываться по сторонам, всматриваться в лица.

Будь Арфик здесь, разве обошлось бы без ее: «Ой, мамочка!» Этим она всегда выражает и крайнюю радость, и крайнюю печаль. Арфик уже который месяц батрачит у Геворковых. Нанялась в батрачки — и не стало вездесущей Арфик среди нас. Даже на вартаваре не была. Нет и Аво, он тоже еще занят на работе у Вартазара.

Но я шарю глазами по углам — может, все-таки они здесь. Мне так хочется, чтобы они были. Ведь такие книжки не каждому даются в руки!

По-мальчишески ломким басом Арам начинает:

Я вернулся домой, должно быть, поздно. В доме все спали. Только дед, страдающий одышкой и бессонницей, сидел у тлеющего очага и попыхивал трубкой.

Я подошел и тихо опустился на кошму рядом с ним.

Дед потянул из трубки. При вспышке огня я увидел, как всегда, спокойные глаза.

— Читали? — спросил он.

— Да.

— Что?

— Рубена Севака. Это которого…

Я хотел сказать «турки зарезали», но дед опередил меня:

— Это который написал «Колокола»? Знаменитый человек. Достойный.

— Дед, — сказал я, стараясь унять дрожь в голосе, — если бы ты знал, каких поэтов сгубили янычары!

Дед густо откашлялся. Некоторое время он молча курил.

— Снявши голову, по волосам не плачут, мой мальчик, — сказал дед. — Янычары убили не только Рубена Севака, — они сгубили полтора миллиона армян за один только год. Ты должен об этом помнить. Большой грех берет на душу тот, кто старается вытеснить из памяти все черное. Горе убивает только слабых. Сильный тем и силен, что он все знает. А я хочу видеть тебя сильным, дитя мое…

Голос деда осекся. Через минуту я снова услышал его жаркий шепот:

— Но не следует таить злобы на всех турок, мой мальчик. Не все турки нам враги. Ты должен помнить об этом. Дядя Авак за семью горами побывал, с умными людьми садился-вставал, вот у него и спроси.

Не знаю, как остальные папахоносцы, а что касается нашего постояльца… Он, оказывается, еще любит и поговорить.

Наш постоялец мог часами долбить одно и то же и требовал, чтобы ему внимали не прекословя. Говорил он, запинаясь, напряженно морща лоб, точно повторял чужие слова:

— Все вопросы в Армении надо решать не одними нашими слабыми силами, а вмешательством большой страны, — изрекал Карабед, заметно заикаясь (видно, ему стоило не малых усилий вспомнить услышанное от начальства). — А кто может взять нашу маленькую Армению под свое покровительство? — вопрошал он и сам отвечал: — Большое государство, для которого Армения как малая сестра…

Дед обычно слушал постояльца не перебивая. Но однажды он спросил:

— А как думаешь, Карабед, кто эта сердобольная держава, которая протянет нам руку помощи?

— Англия. Разве тебе не известно? Ее надо звать на помощь, — ответил постоялец.