Скупщик — человек немолодой, грузный, но не толстый. Руки у него длинные, красные, покрытые рыжими волосами.

Я знаю все наперед: скупщик большой скупердяй, а дед зря не уступит, — и, предвкушая бурный торг, подвигаюсь к ним, готовый «резать» руки.

— В мире еще не было, чтобы мать не хвалила свое дитя. Какой курд станет хулить свое кислое молоко? — говорит скупщик с усмешкой.

— Товар мой, деньги твои, — небрежно бросает дед, полный величия и спокойствия, — как хочешь, я тебя не задерживаю.

— Цыганову лошадь мне не всучить: стреляный, — продолжает скупщик, не обращая внимания на слова деда.

Торг шел у входа в гончарную. Из темного проема в стене на нас смотрят круглые горлышки кувшинов, сложенных друг на друга, как дрова в поленнице.

Дед снова принимается расписывать достоинства своих кувшинов, а скупщик, принимая их один за другим из рук деда, сам постукивает по ним рыжим пальцем, дует в горлышко, внимательно разглядывая каждый кувшин на солнце, как яйцо.

— Говорю тебе, Маркос-ага, не кувшин, а райский сосуд. Воду даже жалко набирать в него. Я очень советую, почтенный, держать в нем вино… Что? Не пробовал? А ты попробуй. Вот пристав, большой был начальник, царство ему небесное, а вино в кувшинах хранил. Ты спроси людей, чьи это кувшины удостоились начальнического вина? Чей кувшин украшает плечо дочери эмира Исфаганского? Ценить это надо, почтенный.

— Ты так говоришь, будто под божьим небом только и есть мастер что уста Оан. На дурное смахивать легче, чем на хорошее, — бесстрастным голосом тянет скупщик, продолжая осматривать кувшин.

— А ты проверь, может, неправду говорю? Может, и в самом деле одно барахло и выдаю. Только ты найди мне такой товар. И когда найдешь, вот тебе мой глаз, выколи им его, — начинает расходиться дед.

— Белый баран или черный баран — у переправы отличают, — не остается в долгу скупщик.

Это были первые пробежки, после чего обе стороны, распалясь, начинали бить по рукам, стараясь завершить рукобитием сделку.

Я с наслаждением наблюдаю за торгом.

— Васс салам, джут-тамам, — говорит скупщик, ища руку деда.

Дед отводит руку, называя свою цену. Тоже говорит:

— Васс салам, джут-тамам.

Теперь они оба, войдя в азарт, ищут друг у друга руки, бьют в ладоши, приговаривая:

— Васс салам, джут-тамам.

— Чего смотришь, разиня? — кричит дед возбужденно. — Разними нас.

Я заношу руку над сцепленными ладонями, но рука моя застывает в воздухе, скупщик отнимает свою ладонь от ладони деда.

— Нет, уста Оан, — говорит он медленно, — по такой цене не возьму. Времена нынче тяжелые пошли, никто копейку лишнюю не подкинет. В убыток это мне…

— Давай же свою цену, только божескую. Я ведь тоже человек, не воздухом кормлюсь.

Теперь уже скупщик, хватая руку деда, призывает меня в свидетели:

— Режь, малыш, да будет мощна твоя рука!

— А ты цену, цену назови, почтенный!

— Цена божеская, уста, как уговорились.

— Все-таки? — настаивает дед.

Рука у меня наготове, на тот случай, если они сторгуются. Я не спускаю глаз со скупщика, знаю, на какие он пойдет ухищрения, чтобы сбить цену, но знаю и деда, он будет хитрить, торговаться, охмурять покупателя, пока не всучит свой залежалый товар. Обе стороны хорошо соблюдали основной принцип торга: если продать, то подороже, а купить — подешевле. Здесь, как говорится, комар носа не подточит. Все идет правильно.

Цена наконец названа. Но теперь дед отнимает ладонь. Скупщик называет новую цену. Дед не уступает. Руки их снова расходятся. Вдруг скупщик теряет всякий интерес к торгу, заявляет, что ему ничего не нужно, ни за какую цену. И, повернувшись, уходит. Дед не останавливает его.

— Этот молодчик думает, в ноги ему буду кланяться! — бросает он вслед. — Пусть идет. Если ему нужен хороший товар, вернется.

Мы снова у гончарного круга. Из-под крыши падает узкий столб света. Голова деда, туго повязанная платком, склоняется над вертящимся кругом.

Я голыми ступнями мешу глину. Но делаю это, должно быть, без особого старания, потому что дед то и дело поглядывает в мою сторону.

— Чего нос повесил, юноша? — раздается над ухом. — Вернется он, вот увидишь.

Я смотрю на деда. Глаза его спокойны, злобный огонек в них исчез без следа. Его спокойствие передается и мне.

— Таких кувшинов, как у нас, ему нигде не сыскать, дед, — поддерживаю я. — Если ему нужен хороший товар, он непременно вернется.

— Ну вот, я то же самое говорю! — восклицает дед, довольный ответом.

Работа идет. Каждый делает свое дело, но мы настороженно прислушиваемся, не приближаются ли снаружи шаги. Однако скупщик так и не возвращается.

В этот день мы пришли домой раньше обычного. Ужин еще не был готов. Подкладывая в очаг сухие ветки, мать поминутно снимала крышку с большой кастрюли, заглядывая в нее. В избе плавали острые запахи вареной спаржи и лука.

— Сейчас суп будет готов, только сегодня у нас не очень богато, — шутливо заметила мать. Она еще не знала историю со скупщиком.

Мы сели ужинать. Ели молча, вылавливая белесые головки спаржи и обжигаясь супом.

Снаружи раздалось: «Чош», «Чош», — голос, понукающий осла, и чмоканье копыт по грязи.

Дед поерзал на месте, приподнялся. Подойдя к окну, он всплеснул руками. Недовольно хмыкнул:

— Гм!.. Нашел-таки дурака! Интересно знать, кого это он околпачил?

Чувствуя недоброе, я подошел к окну. Это был он, наш скупщик. Он шел, понукая навьюченного осла. Из мешков, перекинутых через седло, выглядывали желтые уши кувшинов. Осел бежал мелкой иноходью, груз был ему явно не под силу.

Дед, глядя на бежавшего осла, все мрачнел.

— Какой это собачий сын проглотил кусок, разжеванный другим? — загремел он. — Кто этот презренный человек? Не я буду, если это не Апет.

Теперь к окну подошли мать и Аво. Осел удалялся от нашего дома. Мать смотрела ему вслед тоскующими глазами, будто от нее уходило счастье.

Аво спросил:

— Дед, почему осел бежит, когда ему тяжело?

Ответа не последовало. Дверь едва слышно скрипнула на деревянных петлях: на пороге выросла Мариам-баджи.

Лицо ее, покрытое сетью морщин, выражало скорбь, Было ясно, что ей уже все известно.

— С чем пришла, тикин [56] Мариам? — спросил дед, смерив ее долгим взглядом. — Чего не хватает — сита или соли?

— И сито есть, и соль в достатке, сосед, — сказала Мариам-баджи и продолжала опечаленным голосом: — Пусть хлеб поперек горла станет мне, а вода не идет впрок, если несчастье, обрушившееся на голову ближнего, не терзает мне сердце так же, как собственное.

Мариам-баджи смахнула слезу.

— Что делать, милые мои, терпеть надо. За плохим днем следует хороший…

— О каком несчастье говоришь, Мариам? — искренне удивился дед. — Слава богу, Азраил еще не у порога.

Мариам-баджи тряхнула головой, глаза ее засверкали, на голове зазвенели монетки.

— Думаешь, Мариам-баджи слепая, не видит, как средь бела дня тебя оплевали? Тьфу ты, бесчестье! Не перевелись же люди, у которых вместо сердца камень в груди!

Переведя дух, она спокойно сказала:

— Я только что от Апета. Он тоже кручинится, что тебе так не повезло.

Дед облегченно вздохнул:

— Значит, это не Апет отбил у меня скупщика Маркоса?

— А разве ты не знаешь, уста Оан, что Апет тебе худа не желает? Ослепнуть мне навеки, если я не видела, как он выпроваживал скупщика. Пусть дом мой рухнет над головой, если не слышала, как Апет говорил ему: «Ты меж нами раздора не сей. С уста Оаном начал толковать, у него и бери. Ступай, ступай своей дорогой, я с тобой разговаривать-то не хочу».

Растрогавшись, дед даже пригласил Мариам-баджи разделить с нами трапезу. Мариам-баджи не заставила себя долго упрашивать. Усевшись на край паласа, она принялась за еду.

— Да, — снова заговорил дед с полным ртом, — так кто же этот мальчишка, что так бесчестно поступил со мной?