— Ох, если бы они плясали у своей могилы! — грустно протянул дед. — Боюсь, Апет, что эти изуверы пляшут у нашего горя. Знаешь, ведь Бакинской коммуне худо.

Заметив меня, дед переменил разговор.

— Слышал, остроглазый, что дядя Саркис говорит? — сказал он, привлекая меня к себе. — Такие слова крепко надо запомнить, если хочешь человеком быть, а не червяком.

Солнце закатилось, но было еще светло.

Дядя Авак сидел на камне, у края тропинки.

Дзинь-дзинь, дзинь-дзинь! — раздавалось в кузнице. Ветер доносил и другие звуки.

Тропинка гончаров жила своей жизнью.

Мы, по обыкновению, минуту-другую задерживались у кузницы Кара Герасима. Дядя Авак теперь уже не такой веселый, как раньше. Иногда я ловлю на себе его строгий, задумчивый взгляд.

Мы расспрашиваем о Баку, о дяде Мешади. Авак слушает нас рассеянно, лицо у него грустное.

— Что Мешади обещал — сделает, — говорит он, — только сейчас ему очень тяжело, ребята. Терзают Коммуну со всех сторон. Всякие короткоштанники, немчура да турки хватают за горло…

Поднимая облако пыли, к нам приблизилась ватага мальчишек, вооруженных саблями.

— Вот мы у дяди Авака и спросим! — крикнул Сурик, первым вынырнув из облака пыли. — Он скажет — как отрежет!

Около дяди Авака образовался круг. На середину вышел Аво. Он был в «доспехах».

— Откуда взялся этот залетный гусь? — рассмеялся дядя Авак, разглядывая Аво.

— Это не гусь, и не залетный, а наш атаман, — строго остановил его Сурен. — Это он Нжде.

Дядя Авак расхохотался.

Аво пропустил уничтожающий смех мимо ушей и спросил, повернув к нему расписанное углем лицо:

— Скажи, дядя, а за кого Нжде?

— Нжде? — переспросил Авак, наморщив лоб. — Ясное дело: за богатых. Он дашнак.

— А гнчакисты и арменаканы? — ввернул Сурик. — За кого они?

У дяди Авака от удивления вытянулось лицо:

— И про этих холуев вы дознались?

— За кого гнчакисты и арменаканы? — упрямо допытывался Аво.

Дядя Авак, спрятав улыбку, сказал:

— Я же сказал, за богатых, они с дашнаками в одной упряжке.

— А если врешь? — громыхнул маузером Аво.

Дядя Авак совсем повеселел:

— Ну и гусь! Настоящий Нжде лопнул бы от зависти, глядя на тебя!

— Если Нжде за богатых, — сказал самый маленький в отряде, неказистый вихрастый малыш с пышным рыжим усом, приклеенным к верхней губе, — то я больше не буду ему служить!

Сказав это, он яростно сорвал приклеенный ус и бросил в лицо Аво. Его примеру последовали другие, швыряя в его сторону свои доспехи.

Напрасно Аво метал из глаз искры, напрасно хватался за маузер: отряд таял на глазах, как масло на сковороде.

— Скажи, дядя, это он тебе руку отрезал? — раздался в тишине пискливый голос Сурена, единственного из нашей братии еще оставшегося под командой Аво.

Он, видимо, тоже не прочь был покинуть атамана, но, привыкнув во всем повиноваться ему, не решался.

— Руку мне отрезали врачи. После ранения, — коротко ответил Авак.

— А кто ранил? Нжде? — не унимался Сурик.

— Нет, не Нжде. Меня ранили турки.

— Турки. Вот видишь!

Он хотел еще что-то сказать в защиту Нжде, но, поймав на себе колючий взгляд Васака, проглотил язык. Повертелся немного, переминаясь с ноги на ногу, наконец, набравшись храбрости, тоже бросил под ноги Аво свою шашку.

Дядя Авак вгляделся в Аво, что-то припоминая.

— Постой, не ты ли это на прошлой неделе «учил» шамаек?

— Я, — отозвался, немного приободрившись, Аво. — Шамайкам и селедкам всегда попадает от моих джигитов.

— Так какой же ты после этого Нжде? — удивился дядя Авак. — Ты настоящий Аван-юзбаши.

— Аван-юзбаши? — раздались голоса. — А кто он такой?

— Не знаете, кто такой Аван-юзбаши? Своего знаменитого земляка не знаете? Чудно!

Рдеющий уголек папиросы в зубах жестянщика, разгораясь, приближался к лицу. Казалось, вот-вот вспыхнут его бурые усы.

Дядя Авак выплюнул окурок в ладонь, бережно вытряхнул из него остаток табака, стараясь пересыпать на бумажку.

Аво первым кинулся помогать ему. Когда папироса снова задымилась в зубах, дядя Авак начал:

— Так вы не знаете, кто такой Аван-юзбаши? Ну что с вами поделаешь!..

Примостившись кто где, мы приготовились слушать дядю Авака. Но самое большое оживление все же написано было на лице Аво. У брата чуть выпуклые, ясные глаза, как у матери. Дядя Авак говорит, и Аво не сводит с него своих горящих, чистых, как небо, глаз.

…Много лет воевал Аван-юзбаши, наш богатырь карабахский, многих голов недосчитались иноземные поработители. «Берегись, паша, я иду», — крикнет, бывало, своему врагу Аван-юзбаши, как некогда Давид Сасунский, и падают головы врагов от его удара. Пленных он не трогал. «Идите, — говорил им, отпуская на все четыре стороны, — и там, где скажете свое, говорите и наше. Мы мирные люди, мы никому зла не хотим. Идите пашите землю, растите своих детей, живите себе на здоровье». Когда же враг одолел юзбаши, он не покорился: с небольшим отрядом прорвал вражескую цепь и присоединился к русской армии. Простой крестьянин, он дослужился до генерала…

В кузне было тихо. Вдруг в черном проеме дверей показался Кара Герасим. Он даже не посмотрел на нас. Дядя Авак быстро поднялся, и оба направились куда-то по тропинке…

Когда они скрылись за грабом, Васак хлопнул себя по лбу:

— Вот голова! Хотел спросить, что за короткоштанники, и забыл. Все из-за твоего Аво!

— Может, догнать, спросить?

— Эх вы, простых слов не знаете! — раздалось за спиной.

Я повернулся на голос — Айказ!

— Поздравляю, в пророки записываешься? — посмеялся Васак. — А между прочим, место это занято. Второго Мудрого нам не нужно.

— В пророки не набиваюсь, не по моей части, — обиделся и Айказ. — Ищи там, где потерял. Я знаю то, что слышал от других. Вот мой сказ.

Немного помедлив, добавил:

— Короткоштанниками звали на фронте англичан: у них солдаты ходят с открытыми коленками. Так дядя Авак говорил. За сколько купил, за столько и продал.

Сказав это, он наигранно весело засвистел. А через минуту, играя обиженного, новоявленный оракул исчез, словно сквозь землю провалился.

В этот вечер отряд Аван-юзбаши, понимай Аво, подкараулив шамаек, с небывалой жестокостью расправился с ними. Вот разыгралась теперь потасовка с гимназистами!..

— Ну, какие новости? Что слышно о коммунарах? — так неизменно встречал дед дядю Авака, который частенько заходил к нам в гончарную.

— Ничего, держатся, — отвечал дядя Авак.

Но видит бог, как с каждым днем мрачнеет его лицо, скупее становится он на слова.

Однажды после школы, придя в гончарную, я замер у порога.

В глубине пещеры шел разговор.

— Никогда еще не было такого, уста, — послышалось в темноте, — чтобы Англия не погрела себе руки на чужой беде.

Глаза понемногу привыкли к темноте, и я стал различать беседующих. Говорил дядя Авак с дедом.

— Всякая нечисть двинулась на Баку. Душат, подлые, Коммуну голодом!..

Дед, заметив меня, кинул через плечо:

— Чего уставился? Выйди на часок.

В другой раз Дядя Авак пришел в полдень и, отозвав деда в сторону, долго шептался с ним.

Когда Авак ушел, дед подошел к нам — в этот день Аво тоже был в гончарной. В последнее время он подрядился помогать мне.

— Дети мои, — сказал дед, и я увидел, как на его щеках заблестели слезы, — идемте домой, сегодня не будем работать. Короткоштанники убили наших комиссаров…

Мы стояли как громом сраженные. Значит, убили Степана Шаумяна, убили дядю Мешади…

Дед стоит перед скупщиком, долго и вразумительно расписывая достоинства своих кувшинов. Он берет в руки то один, то другой кувшин, дует в горлышко, средним пальцем щелкает по поверхности, поднося звенящую посуду к уху скупщика.

— Слышишь? Можешь отправиться домой, позавтракать, вернешься — он будет еще звенеть. Я тебе первосортный товар продаю. Ты должен это понимать.