Мариам-баджи, также с полным ртом, подняла голову от чашки и ответила:

— Хосров, пепел ему на голову! Разве он знает, что такое честь?

Когда Мариам-баджи ушла, дед спросил:

— Сноха, сколько нашему Арсену лет?

— Ему скоро одиннадцать исполнится, — ответила в сторону мать.

— Одиннадцать? — переспросил дед, оглядев меня. — Так он уже мужчина. Когда мне было столько же, я положил первый камень, из которого потом вырос вот этот дом.

Дед достал чубук, закурил и сквозь дым покосился на нас:

— А не пора ли вам спать?

Мать постлала нам постель. Разомлевший и благодушный после сытного ужина, Аво сразу захрапел. Голыми пятками отмахиваясь во сне от блох, он то и дело толкал меня в бок. По-прежнему мы спали с ним на одной постели.

Я не смыкал глаз. Мне казалось, что у деда есть какие-то планы насчет меня, и ждал, когда он снова заговорит.

— Надо что-то делать, — сказала мать, не глядя на деда. — Нам скоро совсем нечего будет есть.

Дед опустил голову и тихо сказал:

— Да, мы нищие, сноха. Что поделаешь, мы живем, пока людям хорошо. Людям плохо — гончару смерть.

Мне стало вдруг не по себе от этих слов. Колючий комок подкатился к горлу. С тоской я вспомнил о бабушке. Как недостает ее сейчас! Кто посмел бы при ней говорить такие слова?

Мать всхлипнула.

— Ну будет, будет тебе, сноха, — сказал твердо дед. — Надо спокойно подумать.

— Думай не думай, — сказала мать сердито, — от этого лишней меры ячменя не прибавится в пустом карасе!

— Женщина! — бросил дед, в свою очередь повышая голос. — Дай слово сказать. Не говори, что темно, пока солнце не зашло. Слушай, что я тебе скажу.

Мать вытерла слезы, подняла на деда большие, грустные глаза.

— Я спросил, сколько лет нашему Арсену, — начал тот тихо. — Неспроста же я тебе задал этот вопрос. Я хочу послать его в Шушу с партией посуды. Мальчик он с головой, обмануть себя не даст. Не отдавать же ее за бесценок этому жадному торгашу, который только ищет дохлого осла, чтобы с него подковы содрать!

— Я боюсь за него, справится ли? — вздохнула мать. — Кроме того, кто нам сейчас даст осла? А если кто и даст, то возьмет такую цену, что у нас ничего от продажи не останется. Уж лучше уступить скупщику.

— Нет, не будет этого! — сердито воскликнул дед. — Пусть я останусь без гроша, но этому мошеннику кланяться не стану. За провоз дорого платить не будем. Я возьму осла у Мухана. Не станет же он с нас шкуру драть?

Возражать деду, когда он начинал бушевать, было бесполезно. Мать поникла головой и ничего не ответила.

— Ну-ну, нечего вешать нос, — уже мягче проговорил дед, — невелика дорога. День туда да день обратно: ничего с парнем не случится. Давай-ка лучше собери его, и я пойду предупрежу Мухана, чтобы он на ночь побольше корма задал ослу. Не будем откладывать дела в долгий ящик.

Дед скрылся за дверью, а мать заметалась по дому.

До самого утра я уже не мог заснуть. Слышал, как, шурша трехами, прошел к тахте вернувшийся от дяди Мухана дед. Как во сне мать разговаривала с отцом.

Я буду в Шуше! Пусть напрасно об этом мечтают другие, а я увижу ее. Вот будет злиться Аво! Пусть он какого угодно Нжде корчит из себя, а Шуши ему не видать. И Васак не увидит. Его тоже одного не пустят. А я буду! Я еще для Асмик липучку куплю. Посмотрим, Ксак, что ты скажешь, когда я преподнесу ей подарок…

Утром, едва дед тронул меня за плечо, я вскочил на ноги.

Было еще темно. Сбитые с толку необычным оживлением, куры покинули свои насесты и теперь бродили по двору как слепые. Вялый, еще не совсем проснувшийся петух протяжно, одиноко пел в курятнике.

Я с наслаждением смотрел, как мать и дед посреди двора поправляют вьюки на осле.

— Что у вас тут происходит? Что вы поднялись в такую рань? — раздалось у ворот. Это пришла Мариам-баджи.

Мать и дед, недовольные ее приходом, не ответили, Мариам-баджи прошла во двор, бесцеремонно подошла к вьюкам, потрогала снаружи округлости мешков.

— Кувшины? Простые? — спросила она. — А в Шуше больше в ходу цветные горшки. Горожане, известное дело, охочи до всяких цветов.

— Тикин Мариам, — сказал мрачно дед, — можно подумать, что ты у бога за пазухой живешь и никаких своих забот не имеешь!

— Чужими заботами сыта, уста Оан, — она печально вздохнула. — Обо всех пекусь. Когда этот блажной, или, как его там, пропади он пропадом, скупщик Маркос, поморочив тебе голову, ушел от тебя ни с чем, сердце у меня изошло от горя. Подумала: вот не везет человеку! Лучший гончар в селе, а покупатели от него бегают…

Прервав свое красноречие, Мариам-баджи подошла ко мне.

— Орленка в скорлупе узнают, — сказала она, тронув меня за вихор. — Пусть ты еще мал, но голова у тебя взрослого. Я знаю, надежды старого деда оправдаешь! Удачи желаю тебе, сынок. Дай вам бог хорошего базара!

Она даже перекрестила меня.

— Аминь, аминь! — пробормотали дед и мать, тронутые ее излияниями.

— А я еще скажу тебе, сынок, такое, от чего сердце взыграет, — продолжала она и так взглянула, что у меня захватило дыхание. — Вот мы с тобой здесь стоим, а твой дружок тебя, поди, заждался. Он ведь тоже путь держит в Шушу.

— Васак? — не сдержав радостного волнения, вскрикнул я.

— Он самый. Апетов внук. Дай бог ему здоровья, тоже хороший малый. Смена растет надежная…

Теперь я готов был расцеловать Мариам-баджи.

— Однако я тут заболталась! — спохватилась вдруг Мариам-баджи. — Мне еще нужно в одно место забежать.

Выпорхнув за ворота, она так же быстро исчезла, как и появилась.

Когда все было уложено, пришел дядя Мухан. Дед еще суетился около осла.

— С добрым утром! — бросил он.

Дед учтиво ответил ему на поклон.

— Шел мимо, вижу — Мариам-баджи летит от вас, вспомнил о крестничке своем. Зайду, думаю, пожелать ему счастливого пути, — сказал дядя Мухан, подойдя поближе.

— Спасибо тебе, кум, — ответил дед, продолжая возиться с вьюками.

— Не за что, уста, — отозвался Мухан. — Был бы у меня конь, коня бы не пожалел, не то что осла. А насчет платы и не заикайся. Не чужие мы с тобой.

— Спасибо, спасибо, кум, век не забуду твоей доброты, — бормотал дед.

— Полно, уста Оан! Если мы в минуты несчастья друг другу не протянем руку, кто же нас вызволит из беды?

Из дверей высунулась всклокоченная голова Аво. Глаза у него округлились от удивления, а лоб перерезала складка: что же это происходит?

Теплый комок подкатывает к горлу. Я еле сдерживаю себя, чтобы не броситься к брату, расцеловаться с ним на прощание, как это принято у господ. А чем это плохо, хотя бы и для гончара? Но я этого не делаю. Не пристало же мне перед младшим братом нюни распускать. Аво, закончив свой осмотр, с напускным равнодушием поворачивается ко мне спиной. Только в дверях он, обернувшись, показывает мне язык.

Последняя звезда погасла. Серый предрассветный полумрак дрогнул — начало светать.

— Скоро солнце взойдет, уста Оан, — сказал дядя Мухан, — большой путь предстоит. Надо торопиться.

Аминь!

Дед, затянув последний узел на вьюке, перекрестился и пошел снимать жердь на воротах.

Мать подошла к вьюку, будто поправляя веревки, но я знал: это она шептала заклинания от сглаза.

Дядя Мухан положил мне руку на плечо.

— Повстречаешь там моего, я за этим и пришел, — сказал он тихо, — передай, что мы живем неплохо. Не надо говорить ему о бычке. И о корове тоже не надо. Скажи, мол, скоро денег пришлю.

Я вспомнил его споры с дедом, мечты о богатстве, и мне стало жаль своего крестного.

— Ну, с богом! — сказал дед, распахивая настежь ворота.

Я тронул палкой осла.

Вот и дорога, знакомая сызмальства дорога, ведущая в Шушу. Я спешил за бежавшим ослом, не оглядываясь назад, но я знал: у ворот стоят мать и дед и благословляют меня.

— Счастливо обернуться, крестник! — донесся до меня голос дяди Мухана.

На пригорке, в стороне от дороги, показался Васак. Он подпрыгивал на месте, стараясь согреться.