— Асмик! Эй, оглохла, что ли?

И тотчас же на крыльце появлялась девочка с длинными косичками.

— Принеси воды. Ребята заморились без питья! — кричал ей дед.

Девочка убегала и через минуту снова появлялась, неся на плече большой узкогорлый кувшин.

Дед Аракел, высоко подняв тяжелый кувшин, пил из горлышка. Круглый, заросший кадык то проваливался куда-то, то снова выкатывался под самый подбородок. Казалось, дед хочет проглотить нерасколотый орех — и не может.

Отпив, он протягивал нам кувшин. Мы по очереди обхватывали кувшин обеими руками, пыжились, но удержать его на вытянутых руках не могли. И это при Асмик!

Казалось, старик делал это нарочно, чтобы посрамить нас в ее глазах!

Я с ужасом замечал, что Асмик тоже смеется над нашей беспомощностью. Как-то она не выдержала и громко прыснула.

— Пялите глаза на девчонку, а у самих силенок как у цыпленка, — злорадствовал дед Аракел.

Однажды, растроганный нашей покорностью, он сказал:

— Хорошие вы ребята, за любого из вас внучку бы выдал, да где там! Разве она пойдет? Гляди какая! Любой царевич посватается к ней.

Это задело нас за живое.

— Наплевать нам на царевичей! — запальчиво крикнул я. — Нынче царей на ослах катают…

Дед Аракел выронил инструмент. Но мы уже дали стрекача.

Кроме нас, деда Аракела часто посещал каменщик Саркис. Про них все знали: как сойдутся, обязательно схватятся.

Каменщик всегда начинал беседу издалека. Он говорил о солнце, о дождях, о каких-то травах.

Дед Аракел спокойно слушал, не отрываясь от работы, но едва только Саркис, как бы невзначай, ронял слово о земле, дед Аракел настораживался.

— Как делать арбу, я знаю. А как раздобыть землю — не знаю. Чего не знаю, того не знаю. Не наше это дело, — говорил он, не отрываясь от работы.

Саркис выходил из себя:

— Как же не наше, дурная твоя голова? Ты кто, мелик Шахназар? У тебя амбары ломятся от хлеба?..

— Я, конечно, человек маленький, — обиженно говорил дед Аракел, — в моих закромах, как у всех, крысы бегают. Но что поделаешь! Против ветра плюнешь, на себя же попадешь. У каждого в жизни своя дорога. Бог милостив, с голоду не подохнем.

— Бог милостив, — язвительно передразнивал дядя Саркис. — Неправда ль, до чего трогательно! Сиднем сиди под деревом, пока груша сама упадет тебе в рот да еще черенком вверх.

Переждав стук топора, каменщик Саркис продолжает:

— А как же! Кто молчит, тот сыт бывает.

Перекипев, Саркис начинает сдавать:

— Эх, уста Аракел, стыдно такие слова говорить! У нас с тобой одна дорога.

— Дорога-то одна, а головы разные, — равнодушно тянул дед Аракел. — По мне, на все, что не твое, не пяль глаза. Знать не знаю, ведать не ведаю.

— Это что не твое — земля-то? — снова расходится Саркис.

Дед Аракел, осторожно оглядываясь по сторонам, говорил наставительно:

— Нет, Саркис, Аракела голыми руками не возьмешь. Аракел знает, чем потчуют за землю. С пятого года спина ноет.

— Кошка любит рыбу, да боится лапки промочить. Так и ты, — укоризненно говорил Саркис.

— Не мути народ, Саркис! И от меня отстань. Я стар, чтобы в арестантских ротах ходить. У меня десять ртов! И власть не трогай. Знаешь поговорку: не тронь дерьмо — не завоняет…

И все же эти бурные споры обычно кончались миром, и каменщик Саркис, пожелав доброго вечера, уходил, чтобы завтра снова схватиться с Аракелом.

На тропинке, ведущей через тутовник от села к роднику, я встретил Асмик. Она возвращалась домой с кувшином на плече.

— А я уже по-русски разговариваю, — неожиданно объявил я.

Сказал и сам испугался: а вдруг она знает историю со склонением. Но Асмик, видимо, не слышала об этом.

— Ври! — недоверчиво глянула она на меня.

— Ей-богу!

— Ну тогда скажи что-нибудь.

— Хочешь, я прочту тебе стихи?

Мы свернули с тропинки в сторону. С тутовых деревьев поднялась стая галок и с криком скрылась в глубине сада. Я начал:

— Это ты сочинил? — осторожно спросила Асмик.

— Нет, это стихи Пушкина.

— Еще знаешь?

— Конечно.

— Скажи еще!

Я прочел «Парус».

— Это тоже Пушкин писал?

— Нет, это написал Лермонтов.

Асмик смотрела на меня с нескрываемым восхищением:

— Ученый какой — прямо как сын Ходжи Тигран. Или Цолак. Цолаку тоже ума не занимать.

Я едва проглотил эти имена. Случайно она их назвала или понарошку? После случая со склонением я возненавидел не только Тиграна, не только Цолака, а весь богатеев род со всеми их сынками и отпрысками.

Асмик продолжала, надув губы:

— А я вот дура дурой останусь. Кому я нужна такая. Вот вырасту, выдадут замуж, детей нарожаю, муж будет бить, как бьет мою мать отец…

Слезы выступили у нее на глазах.

От души отлегло. Асмик назвала их не понарошку. Она просто завидует им, как мы все. Завидует их счастью.

Я хотел поклясться Асмик, что никогда ее бить не стану, у нас детей не будет, но сказал другое:

— А почему в школу не ходишь?

— Дед не пускает. Говорит, женщине грамота ни к чему.

Я сочувственно посмотрел на нее.

— Хочешь, буду с тобой заниматься? Приходи к нам, я тебе буквы покажу.

У Асмик загорелись глаза:

— Правда?

— Эй, Асмик, — раздалось со стороны села, — куда ты пропала, эй?!

Асмик заторопилась. Подняв кувшин на плечо, она вышла на тропинку и побежала к селу. С тропинки, повернувшись ко мне, она крикнула:

— Не обманешь… будешь учить?

— Что ты, Асмик! Хочешь, начнем сегодня?

— Хорошо, приду вечером.

И она исчезла за поворотом.

Мать у постели вяжет. Она смотрит на спицы, но я знаю — мысли ее далеко. Огонь в очаге чуть освещает сбоку ее исхудавшее, печальное лицо. Такое лицо у нее всегда бывает, когда она думает об отце.

Все мы любим отца, все ждем его. Но мне всегда казалось странным, почему так тоскует по нему мать. Ведь он же часто бывал груб с нею, даже бил ее.

— Ты спишь, Арсен? — спросила мать.

— Нет, мама.

Мать повернулась. Теперь ее лицо обращено ко мне. Выражение безысходной тоски лежит на нем.

— Мама, ты все об отце думаешь? — спросил я.

— О ком мне еще думать, бала? [51]

Я промолчал.

— Помнишь, Арсен, как мы шли по Матага-хуту, отец поднял тебя, посадил на плечо и, показывая на меня, сказал: «Гляди, какая наша мама! Как индийская принцесса!»

— Помню, мама.

Мать вздохнула и часто замигала.

— Мама… — сказал я и почувствовал, как голос у меня дрогнул, — мама, зачем ты все горюешь о нем? Ведь он бил тебя.

Мать подняла на меня глаза, и я понял, какую причинил ей боль.

— Бил? Вы только кулаки и видели. Малы вы еще были, не знали отца.

— Прости меня, мама! — простонал я, чуть не плача.

— Бог простит, сынок.

Спицы в руках матери задвигались быстрее. Ее опущенное печальное лицо постепенно светлело, освещенное каким-то внутренним светом.

— А душа-то какая была у него! Взглядом не окинешь! Широкая-преширокая и добрая. Ты не смотри, что он иногда кулаками разговаривал. Это от тоски. Ему тесно было в гончарной твоего задиристого деда! Тесны были ему наши горы. Иная звезда сияла над ним…

Кто-то пустил слух: завтра будут делить земли богатеев. Ночью мало кто спал, — разговорам, пересудам и спорам не было конца.

Едва рассвело, мы с Аво улизнули из дома. У высокого скалистого обрыва за селом толпились женщины и дети. Отсюда, от бровки обрыва, хорошо видны поля, пастбища, скалистые взгорки. Там, далеко-далеко, уменьшенными, как в перевернутом бинокле, бегали люди, оживленно размахивая руками. У многих в руках были винтовки. Те, что побогаче, держались в стороне, опираясь на ружья.