Солнце уже взошло, все кругом озарив розовым светом. Мы стояли, прижавшись друг к другу, притихшие, взволнованные радостным чувством — сегодня будут делить земли богатеев.

— Боюсь за деда, — шепнул я Варужану, стоявшему рядом со мной, — он горячий, ввяжется в спор, — пристрелят.

У Варужана самого дрожали колени и губы были белые.

— Тебе-то беспокоиться нечего, твой дед хитрый: пошумит — и только. А вот мой отец всегда первым в драку лезет, — хмуро отозвался он.

— Пойдемте туда, поглядим, — предложил Аво.

Мы двинулись к полю. С нами была и Арфик. Шествие замыкал Мудрый.

Спустившись с плато, мы побежали по отлогому склону. Внизу чуть слышно шумел Чайкаш. По небу проплывали набухшие дождем облака. Переваливаясь друг через друга, они то и дело закрывали солнце, и тогда кругом темнело, как перед грозой.

— Говорят, Вартазар в Шушу послал гонца за стражниками, — сказал Мудрый по дороге.

— Ну это тебе не старое время, чтобы стражниками пугать, — заметил Аво, — нынче царя нет. Кто будет посылать стражников?

В горах отдалось и покатилось эхо.

— Что это, стреляют?

Мы прислушались. Один за другим загремели еще выстрелы, подхваченные эхом.

В следующую минуту мы уже неслись по косогору, не разбирая тропинки. Колючие ветки шиповника, цепкая ежевика хватали нас за пятки, в кровь раздирая кожу. Но мы бежали, не чувствуя боли.

На пригорке остановились, еле переводя дух. Перед нами, словно в кипящем котле, метались люди. Вот вынырнул гончар Мкртич, отец Варужана, с вилами в руках, и снова скрылся в толпе. Вот налетел на человека с ружьем, сбив его с ног, дядя Мухан. То тут, то там мелькала долговязая фигура цирюльника Седрака.

— Стражники! — вдруг вскрикнул над моим ухом Сурик.

Я оглянулся. Вдали по дороге, идущей из Шуши, мчались всадники. Спотыкаясь, перелетая через кусты, мы врезались в толпу:

— Эй, остановитесь! Стражники!

Никто не обращал внимания на наши крики. Вокруг шел рукопашный бой. У свежевспаханного поля несколько человек, навалившись на Согомона-агу, катали его по земле. Невдалеке лежал ничком, защищая руками голову от ударов, Вартазар.

Каменщик Саркис, наскочив на нас, взмахнул вилами:

— Вас тут не хватало! Айда домой!

— Бегите, дядя Саркис, — стражники! — крикнули мы.

— Правда? — сразу остановившись, спросил он.

В это время из-за бугра выскочили верховые. На минуту придержав коней, точно любуясь открывшейся перед ними картиной, они оглядели поле брани, затем вдруг рассыпались по откосу и, размахивая нагайками, с гиканьем понеслись на нас.

Дед сидел на кошме и прикладывал к синякам на лице пятак. Столкновение с карателями не прошло для него даром.

На растопыренных пальцах деда покоилось блюдечко, из которого он тянул чай, заваренный на травах, и после каждого глотка посасывал опущенные книзу усы. От блюдечка, от усов дедушки, мокрых от чая, пахло весенней живицей, шиповником, мятой. И весь он как бы был пронизан покоем и неистребимым запахом поля. Но за оболочкой видимого спокойствия угадывалась трудно скрываемая тревога: при каждом шорохе во дворе блюдечко на пальцах вздрагивало, роняя на колени темные капли крутого чая.

После попытки разделить земли богачей по селу пошли повальные аресты. Хотя судьба милостиво обошлась с дедом, избавив его от суровой кары, ему все казалось, что власти спохватятся, придут и за ним.

Когда однажды во время чая дверь, жалобно завизжав, пропустила в дом несколько фигур, блюдечко на дрогнувших пальцах деда выплеснуло на колени все содержимое.

То была депутация от стариков. Среди пришедших был и дядя Мухан, наш кум.

— Отлично! — сказал дед, выслушав стариков. — Но чем может быть полезен человек, который всю жизнь копошился в песке?

— Не прибедняйся, Оан! — сказал самый старший из них, Аки-ами. — Если мы пришли к тебе, а не к кому-нибудь другому, то, надо полагать, есть на это свои основания. Скоро будет суд. Твоя голова, дай бог ей еще больше ясности, может облегчить участь людям, арестованным за бунт.

— Но я не судья, — отбивался дед, — и предложение ваше, хотя оно мне делает честь, не могу принять.

Аки-ами стукнул крючковатой палкой о земляной пол и поднялся. Поднялись и остальные члены депутации.

— Мы передали тебе, что велено было передать, — сухо заключил Аки-ами. — Поступай так, как велит сердце.

Не кивнув головой, Аки-ами ушел. То же самое сделали и другие. Только дядя Мухан задержался на пороге, потоптался на месте, но, тоже ничего не сказав, скрылся за дверью.

Дед стоял потупив голову. На лице, освещенном каким-то внутренним светом, лежала тень раздумья.

Возвратившись на свое прежнее место и вооружившись пятаком, он еще глубже погрузился в свои мысли.

— Сноха, — крикнул он на мать, снова поднося пятак к ушибленному месту на лице, — налей-ка мне чаю, да покрепче.

Это было на третий день после посещения депутации от старейшин. Возвращаясь под вечер домой, я застыл у ворот: двор наш был полон народу.

У окна стояла мать и, схватившись за голову, причитала. Рядом били себя по бедрам женщины. Мужчины стояли позади и хмуро прислушивались к голосу, доносившемуся из глубины дома. Кто-то сказал:

— Тронулся старик.

Протолкавшись сквозь толпу мужчин и женщин, я заглянул в темный проем окна, затянутый решеткой. Посреди избы стоял дед и что-то бормотал, приподняв руки.

— На кого ты покидаешь птенцов своих, жестокосердный! — раздался в толпе одинокий горестный причет Мариам-баджи.

Какая-то женщина, обняв меня за плечи, отвела в сторону. Я только сейчас понял смысл слова «тронулся».

Что-то кольнуло меня под сердцем. Я готов был закричать, броситься наземь, биться головой о камни, но вдруг среди толпы увидел дядю Мухана. Крик застрял у меня в горле. Крестный стоял у окна. Среди голов я видел только большой горбатый нос и добрые смеющиеся глаза.

— На кого покидаешь нас, родимый! — вторя Мариам-баджи, говорила мать.

— Да замолчите же! — сказал дядя Мухан, не отрывая от окна смеющихся глаз. — Дайте послушать, что говорит человек.

Все разом замерло. Руки женщин, бивших себя по бедрам, застыли в воздухе, причитания оборвались на полуслове, смолкли голоса мужчин. Все живое обратилось в слух.

Сквозь решетку окна доносился тонкий голос деда:

— Господа судьи и господа присяжные заседатели…

Дядя Мухан улыбался:

— Он такой же тронутый, как сам пророк Аствацатур. Гляди, какими словами сыплет. Это он речь готовит для суда, понятно? — объяснил крестный. — Сами же наказывали.

— И право: похоже на то, — широко улыбнулся седоусый Аки-ами. Потом прикрикнул на толпу: — Что столпились? Айда по домам! Дайте человеку речь свою обдумать.

Старуха Сато, особенно усердно бившая себя по бедрам, разочарованно махнула рукой в сторону окна:

— Пепел тебе на голову! Речь удумал какую-то на старости лет! Только людей беспокоит!

Она первой двинулась на улицу. За ней покинули двор поодиночке мужчины и женщины. Остались только мы с матерью да крестный.

— Пойдемте в дом, а то у меня весь чай выкипит, — предложила мать.

— Не надо, — удержал ее крестный, — не будем мешать ему ломать себе язык.

Мать уселась, и мы еще долго оставались во дворе, не смея войти в дом и слушая, как в окне, точно комар, звенит высокий дискант деда…

На суд собирали деда всем селом. Пришли и стар и млад, мужчины и женщины. Каждому хотелось поближе посмотреть на деда. Многие принесли подарки: кто кусок хлеба на дорогу, кто пару яиц, а кто вина.

Дед стоял в новой своей чухе, в той, что лежала в сундуке и извлекалась оттуда в особо торжественных случаях.

Дядя Мухан подвел осла. Дед взгромоздился на его спину, потрогал палкой под седлом.

Осел сорвался с места и бодро потрусил вдоль дороги, усыпанной народом. Огромная косматая баранья папаха деда пронеслась над толпой, как на волнах.