— У всех есть соломинки? — спросил Аво, обходя гостей.

Он и здесь был за главного.

— Я, кажется, свою потерял. Не знаю, куда ее дел, — осторожно обронил Варужан. Он ощупывал карманы, искал за пазухой.

— Ну и недотепа! Что со стеной говорить, что с тобой — все едино, — строго выговорил Аво. — Чего же пришел с пустыми руками? Проваливай! — Он стал проверять соломинки у других.

Варужан продолжал сосредоточенно и страдальчески искать соломинку.

— Хорошо, — неожиданно смягчился Аво, — я поделюсь с тобой своей. Нам немного меньше других достанется вина — только и всего.

Дождавшись последнего — Азиза, мы тронулись в путь. Шли задворками, выбирая безлюдные закоулки.

Али был впервые у нас и на все заглядывался. Муртуза и Ахмед тоже первый раз, но они держались так, будто их прадеды здесь родились.

На повороте улицы откуда ни возьмись появился шалый Мисак. Он остановился, посмотрел на нас, скривил лицо и вдруг разразился громким хохотом. Гости недоуменно оглядели мальчика.

— Не обращайте внимания, придурок, — шепотом сообщил им Сурен.

По узкой, заросшей бурьяном тропинке Каро повел нас в сад, находившийся позади дома. Там, под согнутой ивой, была калитка. Каро отодвинул засов, пропуская нас вперед. Наступая друг другу на пятки, мы вошли во двор. Сурен почему-то даже шел на цыпочках.

Посреди двора два петуха, растопырив крылья и распушив перья на шее, лениво наскакивали друг на друга. Видно, обоим страшно наскучила эта драка, и при нашем появлении они с удовольствием разбежались по сторонам. Было жарко. Куры, раскрыв от жажды клювы и опустив крылья, бродили по двору. Узенькие языки их дрожали от учащенного дыхания.

Пройдя весь двор, мы оказались перед дверью с висящим на ней большим плоским железным замком.

Каро достал ключ из кармана, вложил его в замочную скважину, повернул два раза. Дверь в подвал отворилась. В ноздри ударил тяжелый винный запах.

— Ой! — Арфик зажала нос.

Таинственный сумрак сразу поглотил нас. Ощупью продвигаясь в сырой тьме, как в тумане, мы скорее угадывали, чем видели, пузатые сорокаведерные бочки, обступившие нас со всех сторон. Они стояли на деревянных кругляках, ряд за рядом, тускло сверкая крутыми мокрыми боками.

Привыкнув к темноте, мы выбрали себе по бочке. Выбор был так велик, что даже видавший виды Аво, раскрыв рот от изумления, замер, позабыв, что он атаман, которому не следует на все пялить глаза.

В деревянных затычках, торчащих из бочек, просверлены дырки. Так полагается — для выхода газа. Если в отверстие в затычке вставить соломинку… Ей-богу, для нас придуманы эти дырки.

Около меня, привалившись всей грудью к бочке, присосался к соломинке, как к соске, Айказ. Я видел, как его острые лопатки на спине блаженно ходили. Должно быть, это занятие доставляло ему большое наслаждение. Рядом с ним торчала всклокоченная голова Васака. Он тоже тянул из бочки через соломинку, но уже без особого удовольствия. Я оседлал бочку неподалеку от Мудрого.

— Пейте, ребята! Омывайте нашу дружбу! — любезно предлагает Каро. Он особенно внимателен к гостям из Узунлара.

— Кирва Али, вот попробуй из этой бочки. Изабелла [43].

Такие же знаки внимания Каро оказывает Муртузе и Ахмеду.

Угощая других, Каро и себя не забывает: почти с каждой бочки берет пробу.

Некоторое время все молча тянем из соломинки: слышно только блаженное причмокивание. Одна только Арфик слонялась без дела, ходила по рядам, брезгливо фыркала и ни за что не хотела пробовать ни изабеллу, ни мускат.

— Ах, Варужан, Варужан! — раздается повеселевший голос Каро. — Устроил ты себе здесь развеселую оргию, упиваешься дармовым вином, и невдомек тебе, какое ты носишь знаменитое имя!

— Какое же у меня имя? Обыкновенное. — Варужан на минуту оторвался от соломинки.

Я сполз с бочки, подошел к нему.

— Ты бы помолчал, — сказал я укоризненно. — Только позоришь нас. Стыдно не знать Даниэла Варужана.

— А-а, — бесстрастно протянул Варужан и снова припал к торчавшей в пробке соломинке.

Сурен досыта насосался вина и теперь благодушно поглядывал на щедрого хозяина.

— Нет, вы только полюбуйтесь на Каро. Какой орел! А мы — «селедка, селедка»!

Приятное обалдение охватило и меня. Стреляло в нос. Ноги странно подгибались.

Распалившись, Каро сорвал с фуражки кокарду и на глазах у всех стал яростно топтать ее. Придавленная каблуками эмблема гимназии врезалась в земляной пол, как убитый паук, распластав вокруг себя медные лапки. Покидая погреб, я подобрал смятый герб.

Уже на улице, поравнявшись с Каро, я незаметно сунул кокарду ему в руки.

— Приколи обратно, не то отец с тебя шкуру спустит, — сказал я.

Каро взял герб, улыбнулся признательно, и оба мы, покачиваясь, пошли рядом, как старые друзья.

Только сейчас вспомнив о корове, я опрометью кинулся бежать к речке, где паслась привязанная Марал.

Но что там Каро с его дармовым вином, винчестером, мольбертом и прочими причудами, если есть Хорен, которому позавидовал бы сам пристав. Не человек, а живой иконостас. Все на нем сверкает, глаз от него не оторвешь. В первый раз сапоги со звенящими шпорами я увидел на нем. Шашка, которую он носил, почему-то при ходьбе стукалась об землю, издавая цокающий звук…

Интересно, что с Хореном станет, когда он кончит свой кадетский корпус. Так называли его институт.

Дед говорит, что он, гончар Оан, скорее сделается японским императором, чем этот хлыщ кончит свою школу. Правда, за Хореном водится кличка «вечный студент», а дед так и окрестил его «наукой с лампасами на штанах». Но кто не знает деда? Покажи ему золотой слиток — и дедушка скажет, что он никуда не годится, так как в него ничего не нальешь, а в кувшин всегда можно что-нибудь налить, поэтому кувшин лучше…

Посреди усадьбы Вартазара строился дом. Большой, каменный, четыре окна только по фасаду. Дом этот строит дядя Саркис, отец Арама Мудрого. Он здесь, как говорится, и швец, и жнец, и на дуде игрец. Плотничает, слесарит, вытесывает камни для кладки. Сам готовит глину, сам подает себе и стропила, то и дело спускаясь и поднимаясь вверх по шатким доскам, прогибающимся под его ногами.

На нем пиджак выгорел добела, рукава потерлись на локтях. Плотный, с залысиной на выпуклом лбу, дядя Саркис очень похож на мукомола. Его изношенная одежда, засаленный картуз и даже складки морщин на лице вечно в едко каменной пыли. Казалось, он весь пропитан этой пылью. Рядом с ним в непомерно большом фартуке — Арам. Он, как многие из нас, детей бедняков, рано стал работать. В десять лет Арам уже каменотес, по крайней мере он так себя считает. Во всяком случае, помогает отцу, держит конец веревки, когда отец принимается проверять кладку или мерить основание будущей стены, а вечером собирает разбросанные инструменты.

Возвращаясь с пастбища, я издали машу рукой Араму. Он тотчас же отзывается: дескать, понял, приходи.

Вечером я иду к Араму. Дядя Саркис часто бывает в Шуше, он привозит оттуда книжки, и мы с Мудрым по вечерам читаем их.

Как хорошо читает Мудрый! И какая попалась книга — «Тарас Бульба». Что за игит! [44] Его на костре жгут, а он боли не чувствует, о родине думает. Ой, как полюбилась нам эта книга! Прежде Айказ не очень-то ценил книги, а заодно и Мудрого. Теперь, как ни придешь к Мудрому, он там.

Сегодня дяди Саркиса нет дома, а тетя Манушак вяжет у очага, она нам не мешает.

— Арам, прочти-ка то место, где Тарас прощается с сыном, — просит Айказ.

Польщенный, Мудрый достает потрепанный томик.

И снова Тарас Бульба шагает по просторам родной земли, и снова его предсмертный клич проносится над толпой.

Не раз потом мы играли в «Тараса Бульбу». Не раз ссорились, кому быть Тарасом.

Васак не одобряет ни мои особые симпатии к Мудрому, ни наши частые встречи с ним.

— Что ты нашел в этом выскочке? — говорит он мне.