Когда слухи о Теване подтвердились, дед хватил шапкой оземь:

— Позор, позор! Говорят, этот собачий сын — карабахец, из Туми. Из самого Туми!

Дед никак не мог примириться с тем, что Теван из Карабаха.

— Я был в Туми. Там порядочные люди. И в кого он уродился, этот ублюдок?

— Так бывает, — утешил его дядя Саркис. — В России тоже были свои теваны: Деникин, Мамонтов, Антонов.

Дед поднял озабоченное лицо:

— А что они делали, эти предатели?

— Они жгли села, вешали людей.

— А они русские?

— Русские.

— Валла, — воскликнул дед возбужденно, — собачий лай везде одинаков! Теван также сжигает карабахские селения, убивает карабахцев. Говорят, в Чартазе он подковал человека, словно буйвола. Какой позор! И этот предатель — карабахец!

— Ничего, недолго погуляет, — пообещал Саркис. — Удел изменника — смерть.

— Аминь!

Через день встревоженные крестьяне, вооружившись чем попало, двинулись навстречу Тевану. Все бывшие партизаны ушли. Ушел с ними и Айказ — сын Сако. В Нгере остался только Саркис, председатель сельсовета.

Дед провожал их.

— Люди, — сказал он, — правильно поступила Россия с отступниками. Заройте недостойное имя Тевана поглубже в землю, чтобы памяти о нем не осталось!

Эти гневные слова деда звучат и сейчас у меня в ушах как предостережение, как присяга в верности.

Было это в один из осенних дней. Я возвращался из гончарной. Шуршал медленный, моросящий дождь. Где-то за тропинкой гончаров чуть слышно попискивала птица. Другая птица подсвистывала ей тоненько и призывно. Желтый лист, невесть откуда упав мне на плечо, прилепился к нему. Я снял с плеча мокрый лист. Он был такой теплый и такой неживой.

Я люблю весну, набрякшие ветви деревьев, готовые брызнуть первой зеленью, а первая прожелть ранит меня в самое сердце.

Но сегодня я не ощущаю горечи ни от того, что идет мелкий, затяжной, тягучий дождь, ни от того, что бьет в глаза унылая прожелть.

Сегодня у меня необычный день: дед признал меня, мое мастерство. Сказать правду, нет, не от этого так пылают мои уши, так горячо бьется сердце. Что я говорю? Конечно, и признание деда. Не так легко у нашего деда добиться доброго слова, но что скрывать, не только это. Сегодня я встретил Асмик. Правда, для этого мне пришлось чуточку поотстать от деда, делая вид, что развязались завязки трехов. Со всеми это может случиться. Но я-то знаю, когда завязать шнуры!

В это время Асмик возвращается с родника…

Я уже цеплял конец пестрой тесемки, как меня окликнули:

— Арсен!

Я обернулся на голос. Асмик.

Сколько раз вот так, под разными предлогами, по утрам, идя в гончарную, я отставал от деда, чтобы встретиться с Асмик, но ни одна встреча так не взволновала меня, как эта.

С трехами было покончено. Можно было подняться, но я продолжал сидеть на корточках, разглядывая Асмик снизу вверх.

Асмик подошла ко мне. На ее плече, задрав горлышко вверх, покоился мокрый кувшин с водой.

— Хочешь напиться? — сказала Асмик.

Только сейчас я поймал себя на том, что сижу на корточках.

Чтобы оправдать свое глупое положение, я развязал и снова завязал шнур. Покончив с завязками, я поднялся.

— Да, Асмик… очень хочется пить.

Асмик сняла с плеча кувшин. Я поднял тяжелый кувшин над головой, и сейчас же из углов рта на подбородок потекла холодная вода. Так принято. Когда пьют из горлышка, вода всегда стекает по подбородку. Я перевел дух, снова припал к горлышку.

Мне пить вовсе не хотелось, но я пил и пил, чтобы доставить удовольствие Асмик.

Наконец я вернул кувшин. Асмик сказала:

— Каждый день в это время я возвращаюсь с родника. Если хочешь, всегда буду поить тебя.

Сердце у меня бешено заколотилось.

— Только уговор, — улыбнулась она одними глазами, — мне воды не жалко, только чтобы не обливаться…

Взвалив кувшин на плечо, Асмик не торопилась уходить.

— Какой ты невнимательный, Арсен. Ты даже не поздравляешь с обновкой.

С кувшином на плече, она повертывалась ко мне то лицом, то спиной, но я обновки не заметил.

— Эх ты, а еще жених! — упрекнула меня Асмик, но совсем без обиды, без зла.

Только когда она ушла, я понял, о какой обновке шла речь. Кувшин, который несла она на плече, был вылеплен мною. На донышке незаметно для деда я оставляю свои инициалы. Асмик, наверное, разгадала эту тайну. Или, может быть, выдал меня Васак?

Я не помню, как провел этот день в гончарной. Не помню, за что хвалил меня дед. Такой славный день!

Что из того, что идет мелкий, тягучий дождь?

Что из того, что хлюпают ноги в отсыревших трехах? Пусть даже полыхает яростная прожелть на деревьях, что из этого? Я счастлив.

От тропинки гончаров ручейком сбегает вниз белая тонкая стежка, сокращавшая путь к селу. Хорошо под моросящий дождь идти по ней. Собственно, и идти не надо. Стал на одну ногу, как аист, и с ветерком будешь доставлен под гору. Нигде не задержишься, я ручаюсь.

Но я не спешу воспользоваться хитрым приемом езды с ветерком! Не пристало же мне после того, что произошло сегодня утром, вот здесь, на тропинке гончаров, скользить на одной ноге, как какой-нибудь мальчишка-ветрогон.

Я ощущал почти физическую потребность поделиться своей радостью с Васаком, услышать горячее одобрение Азиза. Где они сейчас и когда я сегодня увижу их?

Сегодня мне улыбался каждый кустик, каждый цветок. Я шел и пел. О Тигране я не забывал. Но мне казалось, что даже он должен порадоваться со мной.

Подумать только: каждый день буду встречаться с Асмик, пить из ее рук. И даже то, что она несла на плече кувшин, вылепленный мною, приобретало в моих глазах особое значение.

Ну как, Васак? Представляю, как ты лопнешь от зависти, если узнаешь о выборе Асмик! Я, конечно, тебе ничего не скажу. Глупо это будет с моей стороны. Только ты на меня не сердись. Я здесь ни при чем. Асмик сделала между нами выбор, пусть она и скажет.

Будто нарочно кто-то заступает мне дорогу. Я поднимаю голову и замираю от неожиданности. Передо мной стоит Тигран. Он стоит, расставив ноги, вобрав круглую голову в плечи, и зло смотрит на меня, как будто прикидывая, чего я стою.

Я пытаюсь обойти его.

— Стой, мелочь! — угрожающе восклицает Тигран.

И в этот момент на меня из-за кустов набрасывается какой-то зеленооколышник.

Тигран угрозу свою выполнил. Меня сбили с ног, смяли.

Не только Тигран, но и богачи постарше переменились. Слухи о Теване преобразили их. А Согомон-ага, как-то встретившись с Азизом лицом к лицу, сказал даже с усмешкой:

— Может, снова в батраки ко мне пойдешь? Неплохо заплачу.

Незаметно подкралась зима, а вместе с нею и нерадостные вести. Теван приближался.

От побоев я уже оправился. Хожу в гончарную. Вместе со мною и дедом в нашей гончарной продолжает работать Азиз. Отец его, как и многие другие односельчане, ушедшие воевать против Тевана, еще не вернулся.

На шее Азиза захлестнута потемневшая от глины косынка. Хотя у гончарного круга он орудует не хуже меня, ловко подхватывая обеими руками разлетавшуюся в стороны скользкую глину, в свободное время держит одну руку в косынке. Это его, должно быть, очень устраивает. Как-никак ранение не в кулачном бою получил!

Дед, встревоженный слухами, оставлял на меня и Азиза гончарный круг, а сам отправлялся к соседям. Приходил лишь под вечер проверять работу.

Однажды, вернувшись с очередного обхода раньше обычного, он крикнул нам:

— Собирайтесь, айда домой!

Азиз покосился на меня. Почувствовав недоброе, я испуганно взглянул на деда.

— Чего выпучил глаза? — снова закричал дед. — Говорю, выходи!

Мы выскочили наружу.

Свистела непогода. Дорогу замело снегом.

Дед шел быстрыми шагами. Сквозь пургу доносился гулкий ружейный треск.

Зябко ежась, я бежал за дедом. Снег забивался за ворот, слепил глаза. Дрожь проняла всего меня, и я не знал — от холода или от страха.