— Чего трясешься? — толкнул меня в бок Азиз. — Тебя побьют — и только, а вот меня… Я еще партизаном был! — с гордостью добавил он.

— Ну и пусть был, чего хвалишься! — крикнул я.

Но выстрелы сквозь пургу находили нас и в доме. Все громче, все ближе.

— Давайте выйдем, посмотрим, — предложил Аво.

Улучив момент, когда поблизости из взрослых никого не было, мы вынеслись на улицу.

Село было как бы пусто, улицы безлюдны. Только выстрелы раздавались все громче и громче.

Мы с Аво взобрались на крышу. Азиз же на тутовое дерево, что росло перед домом. Тутовое дерево было повыше крыши. Азиз знал, где избрать себе наблюдательный пункт. Должен признаться и в другом. Азиз неспроста избрал себе эту каланчу. Он хотел чем-то выделиться. А как же — партизан! У самого Шаэна в связных состоял. Только, жаль, зазнался немного, нос задрал больше, чем нужно. Партизанская лента, которую он еще не снял, вскружила порядком ему голову.

Заметим еще, Азиз со своей каланчи не просто наблюдал, смотрел на дорогу, откуда ждали Тевана и его банду, он смотрел на нее, как смотрел бы сам Шаэн, через бинокль. Только этот бинокль он смастерил сам из ладоней, сложив их трубкой.

Небо было на редкость чистое, без облаков. В такую погоду можно обозреть не только дорогу, камешки на ней пересчитать, но и подальше, что за ней. И без бинокля. Такая видимость и тишина.

Азиз сказал:

— И виною всему ваш дед. Почему он взял в супряжники батюшку?

— Дед взял в супряжники батюшку, и Теван на нас пошел войной? — спросил я, внутренне ощетинившись. Я ждал от Азиза что угодно, но только не такого глупого разговора.

— А что, вполне может быть, — не отрываясь от наблюдения через импровизированный бинокль, невозмутимо продолжал Азиз. — Все духовники — попы и моллы — с дурным глазом. Посмотрят на корову, и молока не станет, высохнет вымя. А то упадет, забьется в припадке.

— Что-то не помню, чтобы у Согомона-аги какая-нибудь корова околела или отнялось у нее молоко от дурного глаза твоего отца, — прямо, без обиняков, рассердившись, сказал я. — Поговаривают же в селе, что у Новруза-ами дурной глаз. К тому же, — пояснил я, — наш поп вовсе не поп. Он уже отрекся от своего сана.

— Это уже другой коленкор, — сдался Азиз, продолжая смотреть в бинокль.

Мы с Аво хотели было спуститься с крыши, как вдруг показались красноармейцы. Они шли по дороге и вдоль нее, тревожно оглядываясь назад.

— Куда они? — упавшим голосом крикнул с дерева Азиз.

— Это их спроси, — мрачно отозвался все время молчавший Аво. — Аван-юзбаши так бы не сделал. Зачем отступать?

— Знаток нашелся! — ответил я, задетый тоном Аво. — Аван-юзбаши тоже отступал…

В это время я увидел дядю Саркиса у нашей калитки. Он стоял с винтовкой за плечом и давал деду какие-то наставления. Дед только кивал головой, стараясь запомнить каждое слово.

— Ну, смотри, уста: теперь в Нгере одни старики, — сказал на прощание дядя Саркис, и мы это услышали. — Делай как уговорились. Только выбирай людей понадежней. Об остальном дам знать.

— Идут! Бегите, дядя Саркис! — крикнул Азиз с дерева.

Только сейчас дядя Саркис и дед заметили нас. Рука Азиза была в косынке, хотя она давно зажила.

— А ну, слезай мигом! — строго прикрикнул на него Саркис. Дед тоже залепетал что-то.

Азиз, прыгая с ветки на ветку, соскочил на землю. С дерева вслед за ним упала ветка, будто срезанная садовыми ножницами.

Дядя Саркис подошел к Азизу:

— Тебе здесь оставаться нельзя. Пойдем с нами.

Азиз горделиво посмотрел на нас и побежал к тропинке, идущей от нашего дома в ущелье Салаха. Его догнал дядя Саркис. Еще минута, и они скрылись из глаз.

Уже пятый день теванисты у нас, кто-то из ребят даже видел самого главаря — Тевана. Обыкновенный бандюга с большой дороги, в башлыке. Говорят, он без ушей, потому голову прячет в башлык. Но кого особенно нужно страшиться, так это Агаджана — детину в два обхвата, увешанного патронташами и двумя маузерами через одно и другое плечо. Говорят, что он изнасиловал женщину на глазах у мужа и тот даже не пикнул.

Все пять дней, пока теванисты у нас, дед в гончарную не ходил, палец о палец не ударил, не вылепил ни одного горшка. Растерянность первых дней отошла. К деду постепенно вернулась его привычная потребность размышлять.

Однажды, когда мы с Аво остались с ним с глазу на глаз, он сказал:

— Дети мои, вы уже не малыши, с вами можно говорить как со взрослыми.

Дед перевел дух, огляделся по сторонам, продолжал:

— Настал час, чтобы показать, на что способны дети труда.

Дальнейший разговор он повел на таких низких тонах, что мы едва слышали его. Казалось, дед боялся даже стен, которые могли его подслушать. Из невнятного шепота деда мы поняли, что красные, отступая, оставили в селе раненого солдата, теванисты вынюхали, ищут его. Если найдут, плохо придется и ему и тому, кто его прячет. Не знаем ли мы места более укромного, безопасного, чем то, где он сейчас.

Я сразу выпалил:

— Я знаю такое место, дед, где раненому будет хорошо, безопасно. Где хозяин вроде их человек, но никогда не выдаст раненого.

Дед на минуту задумался.

— А кто этот милый человек, такой порядочный, которому можно доверить жизнь красного солдата? — спросил он.

— Тер-айр, — снова выпалил я, — то есть Бдаланц Баласан. Для них он священник, а для нас…

— А для нас, — оборвал меня дед, — ноль с палочкой. Понял? Нашел надежного человека!

— Ишь ты, сорок лет с амвона пел, ругу собирал, почти мироед, а он чистый. Нашел чистого!

Дед будто возмущался, не соглашался, но я-то знаю деда, он сейчас больше спорил с собой, чем со мною. Ему надо было выкипеть, чтобы успокоиться, прояснить свою мысль.

— Говоришь, чистый, довериться ему можно? — почти по складам, растягивая каждое слово, сказал дед.

— Я говорю, самое надежное место, куда теванисты никогда не заглянут, — подтвердил я.

— Дело говоришь, Арсен, — вдруг загорелся дед. — В самом же деле, он священнослужитель, а у господ к ним больше доверия. Но возьмется ли он спрятать раненого, не испугается наш бывший попик?

Но, загоревшись идеей, он уже не оставлял меня:

— Арсен! А возьмешься с ним договориться загодя?

— Возьмусь.

— Дело не терпит. Нужно поскорее.

— Я пойду сейчас, дед.

— Но уже поздно. Может, спит?

— Разбудим. Не привыкать!

Дед понял намек, погрозил пальцем:

— Чего доброго, подумает, что какое-нибудь вербное воскресенье, прикинется мертвецки спящим.

— Я поговорю с ним, дед, — коротко сказал я, собираясь уходить. Дед трижды перекрестил меня.

На негромкий стук колотушки на воротах тер-айр, фу-ты, Бдаланц Баласан, тотчас же откликнулся.

— Кто в такой поздний час вламывается в чужой сон? Что ему надо? — раздался ворчливый голос в глубине двора.

Двор был обнесен высоким забором с воротами на реях. Все честь по чести, как полагается у богатых людей.

Пока я собирался с духом, мучительно размышляя, как ответить на вопрос, кого занесло среди ночи к чужим дверям, за воротами послышалось шарканье ног, кудахтанье встревоженных кур, тяжелое дыхание человека.

— Ну что молчишь там? Кому понадобился среди ночи старый человек, который отошел от господа бога, не спелся с ним на старости лет? Слава богу, причастия я теперь не принимаю, покойников не отпеваю. Кого привело в мой дом в такой час и за какой надобностью?

— Я, тер-айр, — сорвалось у меня.

— Типун тебе на язык! Говорю, отошел от господа бога. Чего надо?

— Дядя Баласан, мне до зарезу нужно к вам…

— Ишь ты, до зарезу! Ему мало дня. Нет, на ночь глядя…

Голос за воротами как-то обмяк, потеплел даже, видно, наш супряжник стал приходить в себя.

— Да кто ты будешь, малыш? Не внук ли нашего Оана?

— Он самый, дядя Баласан.

А про себя подумал: хороший малыш, за четырнадцать уже перевалило!

— Так бы сразу сказал, — проворчал голос и стал отодвигать засов на воротах.