— Желаю успеха! — бросил дядя Саркис нам вдогонку. — А Асмик пришлю к вам завтра.

Помахав нам рукой, он скрылся за занавесом.

Из районного центра, по ходатайству нашего дяди Саркиса, нам прислали новую пьесу. Это была одна из первых советских пьес. Она была очень длинной, и, кроме того, в ней не было женской роли. Это опечалило всех. Каждый раз перед открытием занавеса нам стоило нечеловеческих усилий заставить Васака надеть юбку.

А теперь есть девушка, роли же для нее нет. Переговорив с дядей Саркисом, мы начали перекраивать пьесу. Надо сказать, и здесь не обошлось без Каро.

Мы заточили бедную крестьянскую девушку в тюрьму. Ее пытают каленым железом, а она смело бросает в лицо палачам: «Пытайте, убивайте, негодяи, все равно от меня ничего не добьетесь». Ей готовят на дереве виселицу. Она спокойно смотрит на веревку и говорит: «Веревка не страшна для революционерки». Но палачи повесить ее не успевают. На сцену врываются красные, во главе с ее женихом-командиром. Палачи тотчас же падают под шашками красноармейцев, а девушка бросается в объятия возлюбленного.

Вписывая в пьесу новую роль, разумеется, каждый из нас рассчитывал играть командира, и потому на краски не скупились. Сцена спасения девушки завершалась долгим поцелуем.

Дяде Саркису понравились наши переделки.

— Действуйте, — сказал он и хлопнул по обложке рукописной пьесы тяжелой печатью.

В тот день мы распределили роли. Роль командира, жениха Асмик, получил Васак. Я туманно намекал, что командира не хуже Васака сыграл бы и я; ребята также туманно намекали на мой знаменитый провал. Я промолчал, смиренно оставив за собой обязанности суфлера и кассира.

За несколько дней до начала спектакля на видном месте, возле лавки Ходжи, повесили афишу. В ней Каро обещал зрителям исключительный спектакль и советовал им не жалеть денег.

На представление собралось действительно много народу. Героическое поведение девушки восхищало зрителей. Ее слова прерывались аплодисментами. Женщины даже всхлипывали.

В середине спектакля, в том месте, где командир целует девушку, вдруг в зале послышалось движение, к будке приближались шаги.

— Куда тебя несет? — раздались в зале раздраженные голоса.

Артисты суетливо забегали по сцене. Я по пояс высунулся из будки.

Между рядами, цепляясь за крайние стулья, шел к сцене разгневанный дед Аракел. Вот он взобрался на табурет перед сценой и тяжело вспрыгнул на шатавшиеся доски. Осторожно ступая по ним, словно по гнилому мостику, подошел к ошалевшему командиру.

— Не трогай внучку, бесстыдник! — крикнул он командиру, вырвав из его рук Асмик. — Девушка, можно сказать, на выданье, а ты целоваться на людях вздумал. Разгромлю! — разбушевался он.

— Дед Аракел, — крикнул я из будки, — не забирайте Асмик. Больше ее целовать никто не будет.

Дед Аракел узнал меня. В командире, видно, он не подозревал Васака.

— А, это твои дела, занюханный жених? — напустился на меня смягчившийся старик.

— Целовать ее больше не будут, дед Аракел, — клялся я, — уж мне можешь поверить.

Дед Аракел оглядел меня, помялся на месте и сказал, отпустив девушку:

— Ну смотри, чтобы баловства не было!

Погрозив мне пальцем, он спустился со сцены и направился к своему месту. Что было в зале!

Спустившись в будку, я тут же, торжествуя и злорадствуя, вычеркнул из пьесы ту страницу, где целовались Васак и Асмик. На радостях прихватил даже два невинных монолога.

После короткой заминки представление продолжалось.

Тут-тук, тук-тук!

Это дед Аракел стучит топором. Сделать из какой-нибудь древесины дышло или перемычку ярма, собрать соху — теперь забота плотника.

Вот уже который день мы с Васаком здесь. По просьбе Седрака мой дед и Апет отрядили нас в помощь плотнику. Дед уже привык отпускать меня по первому зову Седрака или дяди Саркиса. Лицо его при этом чуть грустно улыбается:

— Иди, Арсен! Твой родитель, мир праху его, благословил бы на такие дела.

Двор Аракела завален бревнами. Это его глина. Из бревен делает Аракел всевозможный инвентарь, как дед из глины — разные изделия.

Стучит топор, взблескивая на солнце, визгливо заливается пила — шумно бывает во дворе Аракела, когда мы за работой.

Итак, с легкой руки наших дедов мы с Васаком — плотники. И должен сказать, мне это по душе. Если бы я не был гончаром, непременно стал бы плотником. По лицу вижу — Васак со мной согласен.

Вы уже заранее улыбаетесь. Думаете, из-за Асмик оказались мы с Васаком здесь? А вот и не так. Мы вовсе ни при чем, нас послали сюда взрослые. Мы здесь нужней.

Ну уж раз на то пошло — приходится признаться: иногда, между делом, я бросаю взгляд в конец двора, где в любую минуту может показаться Асмик. Мало ли работы у девочки во дворе, когда в нем опять появилась живность?

Асмик, как назло, не показывается.

Пила весело визжит в наших руках, врезаясь в бревно.

Светлая пыль от опилок лежит на наших рукавах, на всей нашей одежде, на лицах, забилась за воротники.

Иногда мы достаем из среза пилу. Кто-нибудь из нас поднимет ее одной рукой, подержит на весу, зубцами вверх, рассматривая развод. Так полагается. Хороший плотник не станет часами работать не проверяя пилу. Но, говоря честно, нас занимал не развод, который мы тщательно рассматривали, пробуя на ноготь блестевшие зубцы, а сам процесс проверки: пила, подержанная одной рукой на весу, заходит, извиваясь и вибрируя.

А все-таки какая Асмик: знает же, что с утра работаем, а носа не покажет!

Я одергиваю себя. Не об этом надо думать сейчас. Не для того меня прислали сюда, чтобы я прошлогодний саман перевеял. Надо трудиться.

— Эй, Асмик, — раздался вдруг голос, — неси-ка кувшин, работники пить хотят.

На крыльце появляется Асмик с кувшином на плече. Дед Аракел пьет из горлышка, высоко запрокинув донышко кувшина. Он сильно постарел, наш дедушка Аракел. У него совсем белые виски, белые брови.

Кувшин переходит в мои руки.

Ну что ж, теперь не посмеешься надо мной, Асмик-хатун!

Я, как дедушка Аракел, одной рукой держу кувшин. Так полагается пить сильным. Ничего, что от напряжения вода с трудом идет в глотку. Я терплю.

Дед Аракел, прищурив лукавые глаза, вглядывается в нас. Должно быть, вспоминается ему то время, когда мы и обеими руками не могли поднять кувшин…

Весело визжит пила. Работа снова кипит.

Дед Аракел, весь покрытый стружками, стучит топором. Он сбивает бочку для возницы Баграта.

Каждый день во двор деда Аракела наведывается дядя Седрак, наш комбед.

Он и теперь ходит со своим огромным револьвером на толстом опояске. Богачи стараются скрыться с глаз, когда комбед идет по улице, а нам не страшно.

Вот и сегодня показалась у калитки его долговязая фигура.

— Ого, да здесь наследники пещерных королей работают! — весело бросает Седрак.

— Работают, комбед, стараются, — ответил Аракел, набивая обруч на бочку.

Дядя Седрак подходит к нему.

— Ты что, уста, лудильщика Наби обижаешь? — подчеркнуто вежливо осведомляется он. — Скоро тут обирать, а у человека ни одной кадушки. — У дяди Седрака такое лицо, что кажется, сейчас брызнет улыбка.

— А Мариам-баджи, случаем, не жаловалась? — отзывается Аракел. — Ей уже бочки мало, еще ушат для маринада подавай. — Голос деда Аракела дребезжит добродушным смехом.

— Подумай, уста, — сквозь грохот доносится голос Седрака, — через неделю-другую труска тута. Где беднота возьмет тару?

Дед Аракел из-под нависших седых бровей оглядывает Седрака. В глазах его хитринка.

— Срок маловат, — вздыхает он. — Вот если бы заранее сказали: в такой-то день, в такое полнолуние быть Советской власти, — плотник Аракел знал бы, как ее встретить.

Седрак, вскинув голову, оглядывает плотную фигуру Аракела.

Теперь и в его глазах прыгали чертики.

— Ты прав, уста. Прежде чем низложить царя, надобно было испросить нашего мнения. Нашего пинка, чтобы лучше икалось ему на том свете!