Мы с любопытством ждали, что будет дальше. Дед Аракел на минуту задержал топор. В его прищуренных глазах блеснула усмешка:

— И ты, Седрак, парень не промах! Забыл, как лихо брил падишахов?

Вот так дед! Здорово поддел нашего комбеда!

Седрак громко хохочет. Он, кажется, не может прожить без смеха. Летит время, а Седрак все такой же — веселый, шутник, острослов.

Вот уж не подозревал, что вереск, некрасивый, ничем не примечательный, похожий на куст веника, может вдруг оказаться для меня ценной находкой.

Я не Айказ, не кудесник по травам и цветам, но кое в чем и я разбираюсь.

Я знаю, есть цветы, которые привлекают своим запахом, и цветы, радующие глаз яркостью окраски. Знаю и такие, у которых ни запаха, ни цвета, ни красоты. Живут себе бог весть зачем! Кустик бузины, например. Или цветок-обманщик. Знаете, на какую хитрость пускается он, чтобы привлечь птиц? У цветка-обманщика черненькая сердцевина. С высоты полета он кажется мухой, жадно впившейся в белую чашечку.

В погоне за мнимой мухой птица клюет сердцевину, рассыпая золотистую пыль. А обманщику только это и надо.

Но вереск, невзрачный вереск, усыпанный жесткими лепестками… Зачем я охочусь за ним? Мне он, конечно, ни к чему. Я ищу его для Асмик: говорят, шелковичные черви любят вить коконы в его ветвях.

Что за наказание! Раньше этого добра было сколько хочешь и где хочешь, а теперь даже на Качал-хуте ни куста. Нашлись более расторопные шелководы, чем Асмик. Говоря честно, я радуюсь тому, что так мало попадается кустов вереска: пусть Асмик видит, как я стараюсь для нее.

Правда, моя добыча достается не ей одной. Вместе с нами и Арфик. И хорошо, что она с нами. Я забираюсь как можно выше, преодолевая кручи. Найденные кусты я делю между Асмик и Арфик поровну.

Пусть не думает Асмик, что я умираю по ней.

Арфик в восторге. Никогда она не ждала от меня ни такой щедрости, ни такого внимания.

Мимо нас по крутой тропинке проносится ливень щебня. Через минуту из-за кустов появляется Васак с целым ворохом вереска.

Лицо и руки его в ссадинах.

Васак кладет кучу вереска перед Асмик и победно смотрит на меня.

Я молчу. Опять ты, Ксак, перещеголял меня!

Ни свет ни заря прибежал Сурик.

— У Асмик беда! Из коконов бабочки вылетают, — залпом выпалил он.

Мать ударяет себя по бедрам.

— Бедная девочка, сколько мучилась с этими обжорами! — сокрушается она.

Я не понимаю, что за беда, если из коконов вылетают бабочки. Я не Сурик, в дела девочек не вникаю. Но мать жалеет Асмик — значит, действительно что-то стряслось. Сам того не замечая, я оказываюсь возле дома Аракела. Сегодня у него плотничают Айказ и Азиз. Через забор они машут мне рукой. Я смотрю мимо, мне не до них. Как узнать, что приключилось у Асмик?

Войти в дом через калитку я не смею — ребята будут дразнить. Забираюсь на крышу. Сурик, обдирая пальцы, карабкается за мной. Осторожно заглядываю в ертик — отверстие в крыше. В комнате тучей носятся куцекрылые бабочки. Некоторые показываются в отверстии ертика. Летать они не умеют. Тяжелые, неуклюжие, они падают тут же на крышу у самого ертика.

Я хорошо вижу растерянно мечущуюся по избе Асмик, вижу Арфик, деловито и проворно обрывающую коконы с кустов. Как хотелось мне чем-нибудь помочь… Но со двора доносится стук топора, и я беспомощно торчу на крыше дома.

Хлопнула калитка. Вышла Арфик и торопливо пустилась вдоль улицы. Она, должно быть, спешила домой. Я соскакиваю с крыши, догоняю ее.

— Что там случилось?

Арфик на минуту останавливается. У нее сердитое лицо.

— Ты думаешь, шелк добыть — все равно что горшок слепить? — набросилась она на меня. Видя недоумение на моем лице, она добавила: — Асмик сама виновата, передержала. Не убила гусениц в коконе. Вот и вылетели.

Я не понимаю всех слов Арфик. Не знаю, как можно убить гусениц в коконе? И что из того, что вылетели какие-то бабочки?

И в самом деле я не знал, что гусеница, окукливаясь, под серебристым покровом, проходит свой трудный возраст, превращаясь в бабочку.

— Ошпарила бы коконы кипятком, я бы посмотрела, как бы вылетели бабочки, продырявили шелк, — говорит Арфик, словно угадывая мой немой взгляд.

Спохватившись на полуслове, она снова устремляется вперед. Я еле успеваю за ней.

— Весь шелк пропал? — допытываюсь я.

— Нет, не весь, — бросает Арфик на ходу, — больше половины спасли.

Незаметно мы очутились возле дома Арфик.

— Заходи, посмотри, как пригодился мне твой вереск, — неожиданно предлагает она.

— Вереск? Какой вереск?

Арфик удивленно таращит глаза:

— Забыл, как вы с Васаком старались?

— А-а… — вспоминаю я.

Делать нечего, я иду за Арфик в ее червоводню. Нет, неправда, я иду в этот дом охотно. Меня разбирает любопытство. Хочу видеть, какую службу сослужил мой вереск.

Я переступаю порог — и жмурюсь. На том месте, где раньше пол был устлан червями, молочным облаком вздымаются кусты вереска, обильно усыпанные белоснежными коконами.

Хлопая дверью, в избу то и дело входит Мариам-баджи. Она сгребает в подол собранные в кучу коконы и мгновенно исчезает.

В окно я вижу, как она подходит к костру и прямо из подола высыпает их в кипящий котел. Возле нее маячит Сато, жена Хосрова. Склонившись, она заглядывает в котел. Слышу ее неторопливый говорок:

— У твоей Арфик золотые руки! Говорят, государство ссуду дает под шелк. Неплохо заживете.

Мариам-баджи отворачивается и незаметно три раза плюет через плечо. Должно быть, от сглаза. Старуха Сато не унимается:

— Вот внучку Аракела жалко: тоже старалась девочка, а шелка как и не было…

Арфик тащит меня в другой конец избы, чтобы похвалиться своими желтыми коконами. Но мне все равно, какого они цвета. Мне достаточно знать, что вереск, добытый с таким трудом, пригодился ей.

Я снова подхожу к окну. Мариам-баджи, опустившись на корточки, дует на угли. Сато все заглядывает и заглядывает в котел.

— И поделом ей! — слышу я голос Мариам-баджи. — Не зевай, не заглядывайся на мальчишек раньше времени. У моей Арфик бабочки не разлетятся…

От слов Мариам-баджи, словно от сильной затрещины, я вздрагиваю. Теперь эта сорока ославит Асмик на весь Нгер! В следующую минуту я убегаю.

Я запускаю палкой в отяжелевшие от плодов ветви груши, крохотным камешком спугиваю воробьев, весело чирикающих в густой зелени тутовника.

Я волен делать все что душе угодно. Захочу — съем грушу, а захочу — абрикос. Кто меня пальцем тронет в своем саду?

Мы с Аво возвращаемся из гончарной. Идем по тихим улицам Нгера, осененным деревьями. Аво говорит взахлеб о первом вылепленном им кувшине, о своей большой радости, но я его не слушаю. В голове тесно от дедовых слов, от присловий, которые он теперь сыплет целыми пригоршнями. Он думает поговорками привязать меня к гончарному кругу.

Я одну за другой вспоминаю все поговорки, хочу уловить тайный их смысл.

Новый поток пословиц обрушивается мне на голову. Не пословицы, а намеки и полунамеки. В них опять я, трудный, неблагодарный мальчишка, пренебрегший дорогой отцов. Ах, какие это были слова! И как больно жалили они мое сердце!

Аво шагает рядом со мной, весело посвистывая. Он счастлив. Он теперь гончар.

Мой друг, мой брат, гончар Авет, помнишь ли ты эти поговорки?..

Стоит у дороги грабовое дерево. Мне знакома каждая трещина на кривом стволе. На нем есть зарубки. То наши метки. Мы с Васаком в год раз, а то два, становясь у дерева, мерились. Мы росли, вмятины на коре всползали вверх по стволу. Первая отметка сделана четыре года назад, когда я только стал помогать в гончарной деду. Последняя — совсем свежая.

За четыре года я вырос на ладонь, Васак — на один палец больше. Он выше меня на целых три-четыре пальца.

Это тот кривой граб, где была цирюльня. Он такой же, каким мы знали его всегда. Немало рубцов хранит это дерево на своей коре (да простит оно нас за такое кощунство!).