Мы замолчали. Мое сердце широко открылось навстречу ее словам. Но она продолжала:

— Как же так, Виталий Сергеич?.. Теперь, говорят, появились другие — тоже юродивые? Тоже приходят издалека и уходят куда-то. И хотят научить вельмож и народ, как им жить. И сотрясают все, что было раньше. Скажи, Виталий Сергеич: они юродивые — эти святые?.. Благослови их Господь…

— А ты как думаешь, Макарова? Похожи они на юродивых? — спросил Виталий.

Она снова задумчиво уставилась взглядом в землю; затем неспешно, материнским тоном проговорила:

— Побьют их и больно ранят — если не тело, то душу. Ибо таково знамение Божье… Народ наш стоит и ждет с раннего утра до поздней ночи, с заката до нового восхода… Избавителей своих ждет народ. Ибо все забыли о нем, кроме Бога… И никто не знает, каков он — грядущий Спаситель, как не узнали в несущем крест Господа. Поэтому мы смотрим только на шрамы, Виталий Сергеич, и готовы покрывать их елеем и лобызать… Благословенны распятые на кресте! — И она поклонилась.

Мы молча пошли дальше, выбрав кратчайший путь через парк.

— Эти ее слова… о тех, кто несет свой крест… Такие люди угодны Богу — они носители жизни, Виталий.

Он остановился; было видно, что и он находится под впечатлением ее слов.

— Абсолютная вера — царство Божие на земле, да, это так, Маргоша. Вот только возможно ли активно действовать при абсолютном доверии к вершителю судеб? Можно ли делать что-то большее, чем просто молиться и утверждать свою веру?.. Мне кажется, нас побуждает только сомнение или боль.

Само собой, у меня нашлись на это возражения; по дороге он живо расправился с ними.

— В одном можно не сомневаться: когда в качестве повода для действия используется вера или суеверие, — бабушка, например, поддерживает с их помощью свое властолюбие, другие прибегают к иным, более благородным предлогам, — за этим всегда стоит чья-то личная судьба, что само по себе ведет к пассивности.

Он снова остановился; в глазах его появился блеск.

— Послушай только, что она говорит: этот народ ждет своих избавителей — и знает, почему ждет их: потому что из всех народов он наиболее подготовлен к избавлению! Стоит однажды поколебать устои веры — и все обернется адом! Не думай, что тогда можно будет помочь половинчатыми решениями — малыми делами, мягкими уговорами! Нет, камня на камне не останется, все могилы будут осквернены… Только один призыв будет в ходу: даешь новое небо и новую землю! И если смирение обернется делом, тогда покорно «несущие свой крест» осознают себя народом великих свершений.

О многом еще говорил он — будто выступал на митинге. И в его голосе, благоговейно дрожавшем от волнения, слышалось и чудилось, как вера без каких бы то ни было промежуточных состояний превращается в деяние и злодеяние, молитва тонет в оглушительном шуме, утешение — в грохоте…

Я все еще вижу иногда, как два старичка идут по деревне, шепча и крича друг другу свои мудрые слова, дополняя друг друга; но я больше не вижу в них Виталия, каким он станет в старости. Я вижу его насильственно распятым на кресте молодости. Если бы собрать вместе все, что есть на земле старого и мудрого, если бы собрались вокруг него все, кто с самыми горячими и возвышенными чувствами эту мудрость отстаивал, Виталия бы это только настроило на иной лад — как ночные разговоры спросонок двух стариков на печке. Но никакие слова уже не избавят Виталия от его креста.

Я теперь не знаю почти ничего о том, что происходит в доме; длинные летние дни я провожу у постели Хедвиг.

Бедняжка, совсем было уже выздоровевшая, на моих глазах снова впала в болезненное состояния, точнее сказать, внезапно рухнула в него.

Однако постепенно мне стало ясно, что на это уже были свои причины: должно быть, из уст бабушки уже раздавались намеки и советы, подобные тем, которые она (в день трех берез) осмелилась высказать и мне, когда, сидя на краешке кровати, размышляла о прелестях Громкой, которые могли увлечь Виталия.

Это пробудило в Хедвиг пугающие, бредовые предположения. К тому же она, очевидно, не так поняла бабушку. Да и вообще они редко понимали друг друга. А Хедвиг часто даже хвасталась этим.

Но этого все же недостаточно, чтобы объяснить поведение Виталия. А произошло вот что.

Хедвиг и я мирно сидели у нашего углового окна за шитьем — нашим тайным и потому милым сердцу занятием, — когда с нами через открытое окно поздоровался Виталий; он возвращался с прогулки верхом и держал за руки обоих мальчиков.

— Виталий! — радостно воскликнула Хедвиг. — Мы так редко видим тебя! Если к тому же ты зайдешь к нам, то мы будем вознаграждены вдвойне: получим тебя вместо твоей тени и — дневной свет для работы.

— О, извини!.. — Он отступил в сторону. — Бегите играть в городки, мальчики. Я скоро приду. Но ты, Дитя, не бросай биты, я сделаю это за тебя.

Помедлив, мальчики ушли. Прежде чем удалиться, Петруша, поднявшись на цыпочки, бросил взгляд на детский портрет, висевший над стулом Виги: эта девочка с длинными вьющимися каштановыми волосами всегда смотрела на него так, будто ей очень хотелось поиграть с ним. Своим мальчишеским сердцем он избрал ее тайной невестой. Ему очень жаль, признался мне недавно Петруша, что именно эта девочка существует только на рисунке.

Тем временем в комнату вошел Виталий.

— На дворе жара, а у вас тут удивительно прохладно, как в подвале, — заметил он. — И все же хорошо ли, что вы сидите тут, как прикованные, и строчите!

В ответ Хедвиг молча подняла с колен нашу работу — крохотные детские чепчики, уже почти готовые.

— О, Хедвиг! — Он выглядел почти озадаченным. — Уже… так скоро… — смущенно проговорил он.

— Скоро? — Хедвиг громко рассмеялась. — О чем только думают эти мужчины! Пора готовиться к рождению сына. Пройдет совсем немного времени, и он появится, Виталий, твой замечательный парень, и будет сучить ножками и гулить. Ты счастливчик! К тебе будет тянуться прелестный малыш, тебе он станет что-то лепетать!

Виталий оперся левой рукой о швейную машинку, чепчик свисал с его руки, сжавшейся в кулак. На чепчике еще не было ни лент, ни кружев, и он казался весьма жалким — такие носят дети бедняков.

Виталий, не отрываясь, смотрел на чепчик в своей руке.

Со своего места я не видела его лица, но Хедвиг сидела как раз напротив. Она несколько раз оторвала глаза от шитья, удивленная тем, что он не отвечает. Затем глаза ее, словно не веря самим себе, испуганно расширились.

— Виталий! — быстро окликнула она его, погруженного в свои мысли.

В голосе ее был ужас.

Он пришел в себя, выпрямился и быстро вышел из комнаты.

Хедвиг очень медленно подняла с пола крохотный чепчик, выскользнувший из его руки. И так же медленно, раз за разом, стала разглаживать его. На лбу ее появилась глубокая и резкая вертикальная складка. Закрытые глаза подрагивали, стараясь удержать слезу, но она все же показалась, за ней другая, слезы медленно капали на ее щеки, а она продолжала гладить чепчик, будто с ним обошлись страшно несправедливо.

Но тут к нам в комнату собственной персоной вошла бабушка — принесла ожидавшийся нами рулон батиста и старые, пожелтевшие, но чрезвычайно красивые кружева на выбор.

— Хедвиг!.. Милая Хедвиг! — охрипшим голосом предупредила я, услышав в дверях знакомые шаркающие шаги.

Она сделала невероятное усилие, пытаясь успокоить руки и унять слезы.

К счастью, у бабушки очень плохое зрение.

— Вот, если вы и впрямь намерены заниматься этим докучным делом! Куда проще заказать все готовое! — сказала она, держа в руках принесенные вещи и опускаясь в кресло под портретом ребенка.

— Я сама сшила себе все, что нужно для свадьбы! — мягко сказала Хедвиг. — Старомодно, зато долго не изнашивается — как и старомодные глубокие чувства.

Это прозвучало почти дерзко — вопреки смыслу сказанного. Обмеряя материал, я дрожала, опасаясь какой-нибудь вспышки. И что особенною она тут увидела?