Ксения остановилась и не отрываясь стала смотреть на этот живот. Молча и пристально разглядывала она тело женщины, чьи неуклюжие движения и дальше, вдоль линии спины, говорили о непосильном бремени — словно не женщина тащила в себе эту ношу, а ноша влекла ее за собой.

Неожиданно Ксения легла на траву, оперлась на локти и с глубокомысленным видом принялась грызть травинки.

Заметов, что я не пошла дальше, а присела рядом с ней, она вперила в меня свои темно-синие глаза, горевшие каким-то черным огнем.

— Глеб сильнее его!.. — И, помолчав, повторила: — Глеб его победил. — В тот же миг она закрыла уши руками. — Не отвечай! Не отвечай мне ничего!

И она снова оперлась на локти и сверлила взглядом траву словно что-то читала в земле.

— Быть сильным! Самой снова стать сильной! Свободной, как ветер! И тонкой, как березовый листок!.. — Ее лицо стало жестким, устрашающим: — Та женщина…

Вокруг нас было тихо-тихо. Небо переливалось предзакатными красками, освещая даже стебли у самой земли. Каждый предмет оно окрашивало в свои цвета, пока он не покрывался весь багровым жаром, исходившим, казалось, из него самого, каждая травинка как будто праздновала что-то втихомолку. Мирно, словно в глубоком сне, покоились широкие луга. И только один-единственный жаворонок, зависший совсем невысоко, своей песней тревожил этот сонный покой.

Короткий лай разорвал тишину; опустив нос к земле, к нам подскочил Полкан. За ним шел Виталий. Он заметил отсутствие жены и послал на ее поиски собаку.

— Татарка! — громко позвал он.

Но она осталась лежать, опираясь на руки, как на две колонны перед домом без входных дверей. Виталий быстро приблизился к Ксении. Опустился рядом с ней на траву, взял ее за плечи, повернул к себе и вгляделся в ее серьезное, удивительно красивое лицо:

— Что случилось?

Она молчала. Только глаза ее говорили о чем-то мрачном. В них, словно тени, мелькали недобрые мысли. Вдруг она притянула его к себе, спрятав лицо у него на груди, и обняла его обеими руками. Вытянувшись во всю длину, лежала она перед ним и хриплым голосом бормотала:

— Он был сильнее тебя… Я видела женщину… в таком же положении, что и я… Ты бессилен… И после того, что со мной случилось, ты же не можешь утверждать, что ничего не произошло!…

Виталий положил руку на ее толстые девичьи косы.

— То, что случилось с тобой, случилось по моей воле. Будь я даже всесилен, я бы не мог сказать, что ничего не произошло. — Он наклонился к ней и заговорил тише. — Послушай; однажды мать родила тебя, теперь ты родишься еще раз. Ребенок появляется на свет благодаря матери, женщиной становятся благодаря мужчине — чтобы снова стать матерью и рожать детей… Муки ждут тебя на этом пути, но и счастье, о котором ты еще не знаешь, поэтому моя воля пусть станет твоей, и ты в мужах и в счастье сможешь сказать «это свершилось».

Она подняла голову и взглянула на Виталия. Казалось, его взгляд, встретившись с ее взглядом, с обжигающей силой проникал в ее душу, подчиняя ее себе и почти причиняя боль…

И Ксения вдруг улыбнулась. Что-то в ее душе, о чем она еще не догадывалась, широко распахнуло свои хрустальные двери и встретило эту боль, как встречают короля. И все в ней расцвело и окрасилось в пурпурные цвета.

Она чуть-чуть повернулась, вытянулась на спине и положила голову Виталию на колени. После долгого молчания, все еще улыбаясь, она сказала звонким, удивленным голосом:

— А ведь бабушка знает все! И это тоже знает… Сказала же она мне недавно: «Господь благословил тебя, новой жизни хочет он через тебя, ты будешь страдать, такова воля Его, но Он тебя не оставит».

Виталий представления не имел о замешательстве, которое она снова вызвала и которое было хуже прежних. Он посмотрел на жену: последние лучи заходящего солнца, которые из-за поднимающегося тумана постепенно менялись, становясь все краснее, преобразили и ее устремленное вверх лицо — лицо женщины, только что испытавшей высшее счастье.

Жаворонок все еще тревожил своей песней покой лугов.

Но слышала его только я.

Я и в деревне побывали с Виталием. После обеда мы навестили там больную. Рубленый дом в центре селения ничем не отличался от соседей. Сквозь прорехи в соломенной крыше солнце прямиком попадало в хлев, куда только что пришла корова и ждала, чтобы ее подоили. От хлева, находящегося в центре хижины, открытые двери справа и слева вели в два других помещения, их связывали брошенные прямо на навоз доски. В жилой комнате, там, где разместилась большая печь, на матраце из господского дома лежала истощенная молодая девушка. Виталий приподнял ее, а я натерла ее обнаженную спину мазью.

Острый запах хлева смешивался с затхлым воздухом жилого помещения, который, казалось, неподвижно висел между бревенчатыми, потемневшими от времени степами, хотя два маленьких оконца были открыты. Женщина с загорелым лицом, жилистая и тощая, сидела на лавке у стены, месила теплое тесто и время от времени стонала.

— Ложись… ты тоже больна, Добреева… сама виновата: напилась болотной воды. Самовар надо брать с собой, когда едете на сено! — заметил Виталий.

— Ты говорил, батюшка, да мы, грешные, забывчивы. Пила я, жажда замучила, а болото рядом, потом меня вырвало, — ответила женщина и застонала.

— Рвоту вызывает иногда сенная пыль… тогда они ничего не едят, и пьют, как сумасшедшие, и не только болотную воду! — сказал мне Виталий по-немецки, пока Добреева сажала хлеб в печь.

Она села на лавку у печки, упершись руками и колени, и, покачивая головой, смотрела на больную, которой мы продолжали заниматься.

— Ох, сестра, сестрица моя, плохо ты, видно, молишься! Неужто Господь не смилуется и не возьмет тебя к себе? Сверх меры мучаешься ты и нас мучаешь сверх меры. Долго ли нам еще смотреть, милая, как ты страдаешь на господских матрацах?

Больная умоляюще взглянула на нее большими, в темных кругах глазами.

— Молюсь, милая, молюсь изо всех сил! Возьми меня, прошу Его, забери меня к себе, чтобы они не видели больше моих страданий…

— Рано, господа, рано! — прервал ее Виталий полунасмешливо, полусердито. — Зачем просить у Бога того, чего он тебе еще не уготовил! Болезнь твоя не смертельна. Потерпи. Ты еще поправишься. А если они не могут смотреть, как ты страдаешь, мое предложение вам известно: я готов взять ее отсюда.

— Ирина Николаевна уже возлагала руки, да не помогло! — нерешительно пробормотала больная. Виталий прикусил губу. Бабушкина конкуренция! Если уж ей что-то не удается, то другим и подавно не удастся, считают люди. Они смотрят на нее с такой же верой, как когда-то их предки смотрели на языческих колдунов. Подобно старой шаманке ходит наша бабушка по деревням. Ее личность, ее несокрушимая уверенность в себе творят чудеса и нередко оказывают действенную помощь…

Добреева вынула из печки глиняный горшок, в котором молоко так подгорело, что сверху образовалась твердая, как вязкое тесто, коричнево-желтая корочка.

— Погоди, сейчас дам тебе молочка! — сказала она больной. — Но забирать ее у нас не надо, Виталий Сергеич, не в обиду будь сказано, нет, не надо! Нет, не извольте так говорить! Приберет ее Господь — и ладно! А если нет, кто же возьмет на себя грех при ее жизни осиротить нас, ее родственников!

— Тогда заботься о жизни, а не о смерти! — ответил Виталий, опуская закатанные рукава своей подпоясанной ремнем рубахи. — Наше дело — хлопотать о жизни, о смерти похлопочет Бог. Не вмешивайся не в свое дело.

Собираясь уходить, он протянул ей и больной руку.

— А не хочешь ли и ты молочка, добрая душа? — спросила Добреева, взглянув на меня светлыми глазами. — Сделай одолжение: поешь и выпей! Я и хлебца желудевого испеку, чтоб ты не ушла от нас голодной.

Хлеба мы решили поесть в следующий раз, а вот молочка мне пришлось отведать сразу же — желтой лакированной ложкой из деревянной плошки.

Рядом, в коровьем стойле, Виталий поливал себе на руки из пузатого глиняного кувшина, висевшего на привязанной к поперечной балке веревке. Кувшин раскачивался, из двух носиков, то справа, то слева, выливалась вода, любопытные куры тут же подбежали узнать, не падает ли на землю что-нибудь съедобное.