Бабушка возмущенно пыталась освободиться от его руки на своем плече.

— Гадкий! Лезешь с этими языческими мерзостями — ко мне! Уходи с глаз долой… уходи!

Но Виталий держал ее крепко, как в тисках, и она сопротивлялась только для виду. В этом шутливом споре с сыном, насильно обнимавшим ее, так что с ее все еще густых, пушистых седых волос сбился набок черный кружевной платок, лицо бабушки стало вдруг молодым и очень привлекательным — словно с него сдули пыль, скрывавшую самое прекрасное в нем.

Быть может, потому, что они уже могли шутить по поводу того, к чему в былые времена относились со страшной серьезностью.

Я молча сидела у окна в углу; рядом с Хедвиг, которая вязала, не поднимая глаз. Мне казалось, что я смотрю на сцену, где разыгрывается захватывающая пьеса.

Возраст наложил на лицо бабушки отпечаток такой значительности, что временами оно казалось лицом мужчины. А потом вдруг за строгими линиями снова проступало свойственное ему женское очарование: сдержанное лукавство в уголках рта, и сам рот — молодой, любящий… Никогда прежде не видела я лица с такой поразительной способностью переходить от величавости к чарующей прелести, от властности к игривости — лица обольстительницы и Цезаря.

Началась пора роз и уборки ржи. Виталия почти не было видно, он уходил из дома с рассветом и не появлялся к поздним завтракам у бабушки, а «полдничал в полдень» наверху, с Ксенией. Хедвиг все комнаты обильно украсила цветами, в том числе и свою собственную, бесспорно единственную аккуратно прибранную в доме, вазы в ней были полны цветов, а одна — узкая, обвязанная серыми кручеными нитками и украшенная фиолетовой ленточкой — даже висела на стене над швейной машиной у окна, где было рабочее место Хедвиг.

Мы давно убрали разделявшую нас матерчатую ширму, как бы придававшую каждой из нас налет самостоятельности. Но какой бы душевной ни была наша близость, я все еще неделю за неделей ждала, что Хедвиг станет со мной более откровенной, не столь поверхностной, какой она чаще всего бывала в часы веселой разговорчивости, что она по крайней мере вспомнит о схожих материнских утратах, пережитых нами.

Но она, видимо, боялась бередить себе душу, и если касалась этой темы, то ненароком, случайно натыкаясь на раны. В этой комнате, полной милых вещичек, изящества, памятных подарков и цветов, не было портрета обоих покойников; и только недели спустя показала мне Хедвиг свое самое драгоценное сокровище, что лежало в шкафу, завернутое в белый шелк, — писанную маслом головку в натуральную величину, свою девочку с длинными каштановыми локонами и глазами, как у мужа. Это был его последний подарок, он хотел сделать ей сюрприз.

Когда мы рассматривали портрет, неожиданно пришел Виталий, ее друг и советчик, уже видевший его.

Она уже было собралась снова завернуть его в материю, словно в белый саван, но Виталий молча снял с гвоздя маленькую вазу над ее стулом у окна. Взяв из рук Хедвиг портрет, он повесил его на это место.

Хедвиг разразилась слезами. Она качала головой и приговаривала

— Нет… не надо так… Я не смогу жить, глядя на него… Ты не знаешь…

— Знаю, — мягко возразил он. — Я очень надеялся, что ты выговоришься с Марго, Хедвиг, избавишься от этой неестественной натянутости, от этого гнета.

— Мой Эрвин любил повторять: настоящий парень борется всегда! Я хочу жить, какой завещал, — бороться! А для этого годится любая работа… даже перенапряжение, любое беспокойство… любая анестезия…

Виталий со страдальческим видом ходил в своих тяжелых полевых сапогах по комнате, ославляя на безупречно чистом полу грязные следы.

— Ты все время пытаешься уйти от себя, Хедвиг! Свою боль ты превратила во врага, в преследователя, который, желая добиться своего, следит за каждым твоим шагом. Это не дает тебе жить. Заставь себя постоять… перед этим портретом, заставь себя перейти с болью на «ты», назвать ее своей «сестрой». Ведь это она охраняет все то, что ты любила! Нельзя же так слепо верить, что только со счастьем можно быть на «ты»!.. Кто может безнаказанно избегать истинной печали? Только тот, кто вдобавок ко всему убивает еще и себя.

На портрете у окна мерцала золотистая полоска; казалось, девочка изумленно и радостно смотрит на летний парк.

Хедвиг сидела на стуле под портретом и плакала.

— Скорей бы уж приходила она, моя смерть! Ах, я и сама знаю: работа, которую я делаю, — одна только видимость! Какая от нее польза, кому она нужна? Разве в доме не хватало кого-нибудь до моего прихода? Разве придет кто-нибудь, когда я уйду? Никому я не нужна, сколько бы ни вертелась…

Виталий засмеялся. Он смеялся долго, от всей души. Затем вплотную подошел к Хедвиг.

— Ну, тут ты права: в доме всего хватало… Но ты, такая умница, даже не видишь, что у нас сделала? Показала то, чего никто не замечал, чего нам не хватало! Везде — в хозяйстве, в доме, в том, как люди работаю!! Я бы даже так сказал: раньше мы жили по-русски, теперь — живем как немцы… Господи, да если ты уйдешь, мы скоренько прибежим к тебе, как когда-то наши предки к варягам: «Приходите к нам… земля наша обильна… наведите в ней порядок!»

Она вытерла глаза.

— Ты только говоришь так… То немногое по хозяйству…

— Вот-вот, у меня к тебе предложение, просьба! Разумеется, если ты согласна уделить этому несколько дней. Речь о Красавице, там нет сейчас Татьяны. Мне бы самому надо туда, да недосуг. А Татьяна… ты же знаешь, сейчас она с мальчиком, ее бы освободить от хлопот…

Хедвиг давно слушала внимательно и с готовностью. Они углубились в подробности. Уходя, Виталий спросил со смехом:

— Ну что, ненасытная, хватит тебе работы?

Она схватила его за руку и прижалась к ней своими еще горячими от слез глазами.

— Как мне благодарить тебя?! Я готова делать самую тяжелую работу!

— Самую тяжелую? — Виталий отнял у нее свою руку и сам склонился над маленькими, крепкими, натруженными руками Хедвиг. — Ну что ж, вот тебе самое трудное, Хедвиг когда вернешься в эту комнату и на тебя взглянет твоя девочка — не снимай портрет, не заворачивай снова свое сокровище, как бы больно тебе ни было.

— Я постараюсь, — сказала она. — Думаю, мне поможет мысль о том, что и у вас скоро появится ребенок… ах, Виталий, и этим счастьем я буду обязана тебе!

И она начала спешно собираться в дорогу. Казалось, безжалостное вторжение в ее внутренний мир принесло пользу, Хедвиг стала веселее, общительнее.

— Тебе бы тоже надо чуда, — восторженно говорила она о Красавице. — Как только вернется Татьяна, а ждать осталось недолго. Красавица — волуевское имение, а это — старое имение Ленских. И если Родинка означает «родной уголок», то Красавицей по нраву назвал имение Димитрий. Когда сгорел дотла ветхий дом с надворными постройками, Димитрий выстроил настоящий сельский домик, нечто вроде идеального крестьянского жилища; там масса восхитительных произведений народного промысла! С окружающей дом галереи открывается вид на пруд, буквально утопающий в венке из небесно-голубых незабудок!

И не пруд, как здесь, нет — свежее проточное озерцо, связанное с Красной Водичкой, речкой, больше напоминающей большой веселый ручей. И теперь там действительно все похоже на крестьянское жилище: Татьяна ведет хозяйство по желанию и подсказке Виталия! Приехав туда, он как бы попадает в свою вторую семью.

Еще до наступления вечера Хедвиг уехала в тарантасе. Пошел дождь. Татьяна занималась с детьми в шафраново-желтой комнате, где она обычно останавливалась. Я сидела в углу у окна в кресле-качалке и читала русскую книгу, вспоминая полузабытый язык, когда к бабушке привели коробейника. Звали его Леонтьев, он ходил от деревни к деревне, забираясь довольно далеко, и продавал всякую всячину, заменяя отсутствующие лавки.

Сперва я лишь окинула сто беглым взглядом. Почти лысая голова древнеславянского рисунка — казалось, вся растительность сосредоточилась в огромной, уже седеющей бороде, — раз за разом наклонялась над товарами, выложенными из коробок, которые свисали на ремнях с его плеч; он отличался изрядной словоохотливостью и говорил, сопровождая свою речь округлыми подобострастными жестами. На столике перед бабушкой высились горки шнуров, пуговиц, лент.