— С кем только не сталкиваешься, бродя по дорогам, ваша милость, даже с негодными людьми, да еще с какими! Такими, что и не выскажешь! И как далеко разносит людей из одной и той же деревушки! Встретился один — не скажу где, ни к чему это, — так он такие мысли распространял среди людей! Крамольные мысли, запрещенные мысли, да И что же они говорили о нем? Что этой мудрости он набрался в Родинке, вот что они говорили. Разве же мог я стерпеть такое? Я, не будь дурак, сразу сказал: «Ни в коем разе!»

Бабушка с глубочайшей серьезностью разглядывала цветную прошивку в полотне.

— Гляди-ка, о чем только ты не болтаешь! — заметила она.

— Так я и сказал «Ни в коем разе!», — клятвенно заверил Леонтьев, положив на сердце волосатую руку. — Да разве ж мог я промолчать? Думайте, что болтаете, сказал я. Скажите-ка, кто хозяйка в Родинке? Наша дражайшая, добрейшая, благороднейшая Ирина Николаевна, нот кто! Так я и сказал.

Бабушка молчала. Полотно с цветной прошивкой она положила опять в ящик. Затем неторопливо и осторожно подвинула лежавшую перед ней на столике груду вещей к товарам, которые все еще протягивал ей коробейник.

— Сегодня я у тебя ничего не возьму.

Он смотрел на нее, остолбенев.

— Как так — ничего? Мы же договаривались, ваша милость! Я и цену снизил — на три копейки за аршин. Когда ваша милость прикажете доставить ленту?

Бабушка посмотрела ему в глаза твердым, внушающим страх взглядом.

— Когда очистишь свою душу от грехов. Не раньше. И не смей приходить сюда больше — ни к кому.

— Как так — очистишь?.. — Глаза Леонтьева, и без того узкие, превратились в щелочки.

— Загляни в свою душу, Леонтьев! Недобрая у тебя душа! Небось, думал, хитрец: я тут другое дельце проверну, лучшее, чем торговля пуговицами и позументами?.. Загляни в себя, у тебя вон уже борода седеет! Смерть придет к каждому из нас! Она поджидает на каждой дороге, ты приближаешься к ней, верста за верстой. Близок суд Божий!

Леонтьев громко сглотнул, на носу у него появились капельки пота. Видимо, он хотел что-то объяснить и подыскивал слова. Но бабушка жестом велела ему замолчать.

— А теперь уходи! — приказала она.

Он сгреб свои товары и, согнувшись в три погибели, словно горбун какой-нибудь, осторожно выскользнул из залы.

Под конец я слушала их с вполне понятным интересом. Но когда я собралась расспросить бабушку, ее уже не было на месте. Она вышла из комнаты и больше не появлялась.

Тарантас, увезший Хедвиг, к вечеру, стуча колесами, вернулся назад с почтой, которую время от времени доставлял на маленькую волжскую станцию пароход. Почта — всегда событие. Снова появилась бабушка с кипой газет, многие из которых были на трех языках. Вместо Ксении, очень неохотно читавшей бабушке газеты, эту обязанность взяла на себя Татьяна, добрая душа, хотя многочасовое чтение вслух давалось ей, не читавшей ничего, кроме стихов Димитрия, нелегко.

К счастью, в этот вечер ее свекровь ограничилась только двумя заметками, из которых одна была короткой, а другая заинтересовала Татьяну, а именно сообщением телеграфного агентства и местными известиями, которые бабушка называла также chronique scandaleuse[162], причем она не колеблясь включала сюда извещения о смерти и о несчастных случаях — вероятно, потому, что большинство из них считала следствием людского безверия.

Со своей частью почты — письмами и газетами — я рано удалилась в нашу с Хедвиг комнату и основательно занялась их чтением, а затем письмом. И даже когда я наконец легла, мысли мои все еще оставались дома, с родными и близкими. Часы в столовой пробили полночь. На столе, настоящем дамском письменном столе, все еще горела лампа. Причудливо играя светлыми бликами и тенями, шевелились от сквозняка ситцевые занавески на окнах и пологе над кроватью — на них весьма экзотические птицы прыгали по сиреневым веткам.

У дверей послышался шум — очень тихий, будто кто-то скребся.

— Войдите! — крикнула я на всякий случай, решив, что это, должно быть, в соседней шафраново-желтой комнате, где спала Татьяна.

Дверь слегка приоткрылась; затем кто-то в белом утреннем хитоне или ночном платье осторожно вошел в комнату.

— Бабушка, — крайне удивившись, пробормотала я. Она подошла сначала к окну и закрыла его.

— Увидев свет в твоей комнате, я подумала, что тебе не спится. Мне тоже. Меня навещают те, кого уже нет с нами. Сегодня мой день памяти, но накануне меня расстроили, и я никак не могу сосредоточиться.

Она не взяла стул, а тяжело опустилась рядом со мной на кровать.

— В этот день много лет назад Господь решил, что мое супружеское счастье слишком велико для земной жизни и что одного из нас надо взять к себе — Сергея или меня.

— В этот день он умер?

Она покачала головой.

— Нет. День его смерти я отмечаю вместе со всеми, а этот — только наедине с собой… Ты еще не забыла березы в саду?.. По их поводу все отпускают шуточки, поскольку я назвала их именами Сергея, своим и Евдоксии и так как это старая история. Но перед Богом старых: историй не бывает, перед Ним все истории — живые, теперешние… Выслушай же, до шуток ли тут. Я была беременна, и тут рухнула одна из берез-близнецов. Мы с Сергеем подумали об одном и том же: я умру в родах. Но так не случилось, Евдоксия появилась на свет чуть раньше срока, но она росла здоровенькой, все шло хорошо. А через пять недель умер Сергей. От пустяка, почти от детской болезни умер — от ветрянки, она гуляла по деревне, ею переболели оба наши мальчика. Как же я молилась! Как упрашивала Господа! И все же не смогла вырвать из его руки даже этот слабый бич смерти: детская ветрянка свела моего Сергея в могилу…

Бабушка умолкла. Когда она волновалась, у нее перехватывало дыхание

— Ты должна знать, — начала она снова, — я уже тогда очень много молилась. Виталий говорит: это все воображение. Пусть говорит. Я лучше знаю, я пережила это душой и телом. Богу я была предана даже больше, чем Сергею, и если Божья воля отличалась от желаний Сергея и я узнавала об этом, общаясь с Богом через молитву, Сергей следовал за мной, точнее, за Богом. Ибо молиться он не умел! Только один раз у нет получилось!

Тот единственный раз, когда он своей усердной молитвой отвел и ослабил мою перед Богом: чтобы защитить мою жизнь от смерти. Это и есть самое сильное в мужчине: желание защитить. Тогда его смирение обретает силу льва. И Сергей вымолил у Бога свою смерть.

Взволновавшись, бабушка схватила меня за руку; ее полные, маленькие руки без колец на пальцах, такие мягкие наощупь, обладали железной хваткой. Учащенно дыша, она закончила:

— Сергей молил Бога: «Раз Ты не сообщил нам, какая береза я, а какая Аринушка, то возьми к себе меня. Ты ведь сам поставил меня хранителем этой женщины: пусть же свершится моя воля». И все. Эту молитву, короткую и острую, как лезвие топора, Сергей, не умевший молиться, придумал сам, когда обратился к Богу. Обратился с такой силой, что сердце его разорвалось, ибо у него было слабое сердце, такого напора оно не выдержало.

— Ах, бабушка, что вы наделали! — невольно воскликнула я громким голосом, как будто все еще можно было исправить. — Не Богу надо было отговаривать его от смерти — он сам должен был это сделать, он, напрасно убивший себя…

Бабушка испуганно закрыла мне рот ладонью.

— Не говори так! — прошептала она. — Не говори ничего! Это еще хуже, чем смерть, — сомнение. Оно охватило Сергея на смертном одре… Он умирал в страшных муках и громко кричал. «Аринушка! — кричал он. — Любимая! А если Бог вовсе ничего не хотел сказать этими березами? Если просто налетела буря и сломала дерево?.. Неловок я, душа у меня глухая… должно быта, я некстати размахивал своей молитвой, как топором над головой! Должно быть, перемолился я, Аринушка, перемолился! Мне так хочется жить!» Он так и сказал: «перемолился», — тихо повторила бабушка. — В этом весь ужас… — Видимо, есть все-таки правда в том, что говорят нам березы, этот символ сохраняет свое значение из поколения в поколение; не напрасно, не зря ушел от меня мой самый любимый человек… ушел, будто опоенный чем-то.