— Ты говоришь «сплетни», а тут… психология… Просто я хочу сказать: если это так и было, то можно утверждать, что бабушка, конечно же, делала все много тоньше и скрытнее, чем простодушная Громкая; никак не пойму, какие ангелы ее у нас отнимают… И знаешь: именно таинственность в этом деле… была бы как раз в духе бабушки…

Я впервые слышала, чтобы Хедвиг с восхищением — хотя и немного рискованным — говорила об умственных способностях бабушки. Ведь обычно именно Хедвиг замечала нелепые бабушкины выходки и — единственная из нас всех — говорила о них с какой-то насмешливой снисходительностью.

Когда Хедвиг легла в постель, обида ее прошла. И все же она заставила меня задуматься над тем, как возбуждающе подействовала на нас обеих в этот день затронутая тема.

Уже засыпая, я поймала себя на том, что и моя собственная фантазия проделывает удивительнейшие кульбиты. Бабушка занимала мои мысли даже во сне. Но мне снилась не та бабушка, которая недавно приходила ко мне ночью, чьи жутковатые поминовения мертвых тревожили меня даже днем, и не сегодняшняя бабушка с ее искушенностью не только в божественных, но и в светских делах, — нет, бабушка в роли возлюбленной, страшно опытная, чудесная, в выписанной из Парижа одежде, но с камнем мудрости в перстне…

От Евдоксии и ее мужа пришло известие, что они отправились в Родинку, но при этом им придется пересечь почти всю Россию — от Белого до Черного моря! — чтобы «по пути» встретиться с родственниками.

Во всяком случае, Ксения уже хозяйничала с крайне редким для нее рвением в двух комнатах, которые, как и наша с Хедвиг, выходили окнами в парк и предназначались для князя Полевого и его супруги, когда те приезжали сюда.

Спальня рядом с гардеробом отличалась известной, обычно не свойственной Родинке элегантностью: ее, обтянутую бледно-розовым батогом и обставленную мебелью черного мореного дерева, украшало множество маленьких предметов роскоши, хранившихся зимой в сундуках и ящиках. Куда более солидный вид был у прилегавшей жилой комнаты: благодаря темно-коричневым портьерам и обитой кожей мягкой мебели, а также двум шкафам с книгами она в принципе мало чем отличалась от комнат хозяев. Над кожаным диваном висела хорошо выполненная копия картины Мурильо из Эрмитажа, изображающая юную Мадонну; на стене напротив — несколько акварелей с видами Южной Франции, собственноручно и весьма бойко набросанных Святославом Полевым во время одного из его прежних, холостяцких, путешествий.

Ксения охотно принимала мою помощь, распаковывая и сортируя предназначенные для спальни вещи и постоянно натыкаясь на со вкусом сделанные восхитительные безделушки.

— Когда мы в самую холодную пору перебираемся сюда из нашего легкого «гнезда» — так птицы перелетают на юг, — Виталию каждый раз приходится выбрасывать великое множество подушек и покрывал, иначе он чувствует себя в обитой розовым батистом комнате неуютно, — сказала Ксения. — Раньше, когда тут были моя и Евдоксии девические комнаты, они не выглядели такими красивыми. Все находилось в страшном беспорядке, так как Евдоксия любила разбрасывать вокруг себя всевозможные вещи: одежду, игрушки для ее «малюток», старые садовые инструменты, украшения, пряжу для кружев… Но беспорядок был таким милым и ласковым — сплошь вещи, говорившие о приветливом мире ее мыслей.

Болтая, Ксения отложила в сторону то, что держала в руках, и отдыхала от своего усердия — это она делала часто и основательно.

Затем она притянула меня к себе — на край обтянутой розовой материей супружеской кровати.

— Знаешь, когда я ходила в невестах, я почти все время грустила оттого, что Евдоксия уходит от меня — замуж! — чистосердечно призналась она. — Только благодаря ей я чувствовала себя здесь как дома, мы стали сестрами! Этого чувства я никогда не испытывала!.. Видела бы ты нас, Марго, в последнюю ночь накануне нашей совместной помолвки! Мы лежали, прижавшись друг к другу, обменивались нежностями, всхлипывали — Евдоксия, наверно, оттого, что покидала дом, я же только из жалости к ней. Добрая душа, она целовала и успокаивала меня, придумывала все новые нежности и со слезами на глазах уверяла: «Вот так будет тебя ласкать Виталий, он за меня будет тебя нежить — вот так…»

Внезапно Ксения вскочила, но не для того, чтобы продолжит! работу. Она потянулась, раскинула руки… Что-то хотело сорваться с ее губ, но затаилось внутри и только выглядывало из глаз, казавшихся почти черными.

Обычно она умеет рассказывать с эпическим спокойствием — о себе, даже о сокровенном, и только время от времени между словами неожиданно промелькнет лукавинка.

Мы снова занялись делом, и Ксения продолжила рассказ о комнатах.

— Тогда-то к дому и было сверху пристроено «гнездо». Мы переселились туда в мае. А пока стоял март, кругом лежал снег, его было необычно много, он сиял белизной в окнах комнат. Виталий не стал тут, внизу, почти ничего менять, он не любит всякого рода приготовлений, к тому же ему было по душе все, что осталось от девичества Евдоксии, включая ее беспорядок. Она уехала сразу после помолвки, я осталась: вот и вся разница. В дверях вон там теперь вместо нее стоял Виталий — только и всего. Ты мне веришь, Марго? И в первую же ночь после этого я ненавидела Евдоксию, ненавидела, ненавидела! Та, благодаря которой я прижилась здесь, почувствовала себя как дома… да, как дома… заманила меня в ярмо… в объятия хозяина…

Ксения глубоко вздохнула; лицо ее прояснилось; она не смеялась, но это удивительно красивое лицо сияло: смеялась ее душа.

— А сегодня, — ликующе громко закончила она, — я люблю Евдоксию, люблю безмерно — именно за то, я хотела бы испытать это еще раз… и еще раз… и еще…

В этот день от ее усердия не осталось почти ничего.

Когда Ксения вот так болтает со мной, я по преимуществу слушаю, до такой степени я разучилась говорить по-русски. Ведь только Ксения одна из всех в доме, включая обоих мальчиков, не знает никакого другого языка. Она все еще с большим трудом изучает иностранные языки по бабушкиным газетам — вот откуда ее тягостная обязанность читать бабушке вслух. Вот так бабушка демонстрирует свой альтруизм!

К счастью, Ксении, когда она в ударе, не нужна моя разговорчивость. Она даже призналась мне, что охотнее всего говорила бы с людьми, лежа в высокой степной траве, спрятавшись в ней с головой, и чтобы слова ее срывали с губ и уносили в неизвестность только ветер да солнце.

Сравнение со степной травой — немалая честь в понимании Ксении.

Перед обедом я записала это, находясь в дурашливом, веселом настроении, — и вот все вдруг стало таким безразличным; Дитя, один только Дитя владеет всеми нашими помыслами, подчиняет себе наши дела!

Сегодня, в один из многочисленных русских праздников, мы обедали в полном составе внизу, у бабушки. Великолепная радуга, вставшая после короткой грозы над цветником, выгнала Дитю и Петрушу из-за стола еще до того, как подали кофе. Татьяна, обычно любившая подольше посидеть за столом, позволила мальчикам увлечь себя вслед за ними. Поражает ее забывчивость относительно правил хорошего тона, соблюдения которых требует бабушка.

Ксения, которая не пьет кофе, восприняла это как сигнал и тоже встала.

Вчетвером мы еще сидели перед нашими маленькими чашками, когда в соседней зале, дверь в которую была открыта, послышался шум, похожий на нерешительно приближающиеся шаги. Рассеянный взгляд Виталия вдруг насторожился, стал собранным и внимательным. Мы еще ничего не поняли, а Виталий уже вскочил со стула и бросился в залу.

— Дитя! — крикнул он таким тоном, что все тоже встали со своих мест. Дитя шел ему навстречу, чуть приоткрыв рот, с испуганным лицом, беспокойно хватаясь руками за грудь.

— Не говорите… маме! — запинаясь пролепетал он и как распятый раскинул руки в стороны.

Виталий подхватил его, отнес на диван и уложил, поддерживая голову и верхнюю половину тела и вертикальном положении; при этом он, не поднимая глаз, быстро и коротко бросил испуганно окружившим его: