Она строго и подозрительно взглянула на меня, должно быть, хотела спросить, как это я умудрилась получить подобное послание от Димитрия.

Но затем забыла обо всем и закрыла лицо руками.

— Никогда он не будет счастлив дома! Никогда! Мой сын, мое дитя, мой первенец! Ничего я не добилась для тебя. Прости мне, беспомощной, не нашедшей нужного слова — ни для Бога, ни для тебя… Мать обязана сделать свое дитя счастливым! Призвать любые силы — небесные и земные. Сделать счастливым… Но это дано только ему — Богу.

И она горько разрыдалась.

Два гамака сблизили нас со Святославом. У входа в парк натянуто четыре гамака, и наступившая жара гонит к ним, но живая, как ртуть, Евдоксия, о которой муж говорит, что на жаре ее активность возрастает до предела, как столбик термометра, не может и десяти минут полежать спокойно, а Хедвиг постоянно отвлекают домашние заботы. Мы пришли к мысли, что неплохо бы утешить друг друга, и Святослав, лежа на самом прочном гамаке, который все же скрипит и потрескивает под его тяжелым телом, развлекает меня восхитительными, интереснейшими историями. Он разбирается в литературе и этнографии, по-видимому, выписывает новейшие книги из-за рубежа, и, находясь с ним в этом русском господском парке, легко представить себя «по ту сторону границы», где он, похоже, чувствует себя так же уверенно, как и на родине.

Тем временем и эти дни, сонные в тени парка и жаркие в поле, в доме произошли незаметные перемены. Святослав первый обратил на них мое внимание как на нечто противоестественное: молельня в столовой целыми днями оставалась запертой. Случилась ли между его тещей и Господом Богом какая-то, какой выразился, неприятность, ему было неизвестно, но он не сомневался, что с недавних пор Всевышний больше, чем когда бы то ни было, кажется ей человеком. Мне же бросилось в глаза, что она угнетена сильнее обычного; она была словно ползущая по земле бабочка с оторванными крыльями. С тех пор как пришло известие от Димитрия, бабушкиной страстной вере в Бога, а заодно и ее уверенности в себе был нанесен удар. И эта самоуправная женщина, предельно волевая, властная до мозга костей, снова оказалась поставленной на колени.

Святослав задумчив цитирует слова, якобы сказанные о пей ее мужем: она умеет любить, как никто другой… И хотя он относится к ней с легкой иронией, но в то же время не умаляет и ее положительных качеств. Разумеется, было бы неверно видеть в бабушке «добрую старую барыню», говорит он; в том, что этого нельзя делать, и заключается ее прелесть, ее неповторимый, не поддающийся возрасту «шарм», перед которым и ему нелегко устоять, ибо подобные вещи воздействуют на него преимущественно своей эстетической стороной. Собственно говоря, именно этот «шарм» вопреки всему делает Евдоксию в его глазах дочерью бабушки.

В это самое время Евдоксия демонстрирует свое обаяние самым восхитительным образом. Стоят дни великого праздника сбора ягод, так его называют, хотя на самом деле это дни изнурительной работы. На просеке у кирпичного очага дым коромыслом, Святослав даже подозревает, что только из-за этого Евдоксия не захотела отложить поездку в Родинку и сначала наведаться в Одессу. Сам он наблюдает за всем этим издалека, лежа в гамаке, откуда он может видеть лицо своей жены в окружении множества детей — милое, сияющее радостью лицо, бледновато-теплый цвет которого даже в жуткую августовскую жару не теряет своей нежной свежести.

Там царит такая суматоха, что хочется спросить, откуда могла взяться эта орава детей, включая самых маленьких; повсюду сверкают на солнце светлые пестрые точечки, будто по парку рассыпали все цветы с грядок: убогость этих людских цветочков с гамака не очень заметна.

Все, кого можно назвать детьми, пришли для сбора ягод и заготовки варенья даже из самых отдаленных деревушек и, подобно охваченной религиозным пылом пастве, окружают «Алтарь в священной роще». Даже самым крохотным, тем. кого во время помолвки Евдоксии еще носили на груди, рассказывают легенду о блаженной поре, когда в Божьем саду любому малышу доверяли чистить ягоды; в те годы, когда Евдоксия приезжала летом слишком рано или чересчур поздно, дети очень переживали. Потому-то с таким ожиданием и надеждой смотрели малыши на въезд Полевых в Родинку, прижавшись к стенам изб и заборам и широко раскрытыми глазами выглядывая свою легендарную, любимую королеву ягод.

Все, кто может уместиться за деревянными столами, сидят у огромных чанов и корзин, остальные ждут своей очереди; лакомятся не одними только ягодами, есть и другие развлечения: ребятишки танцуют, играют, поют — одни с длинными развевающимися лентами в красиво заплетенных и смазанных маслом косичках, нередко длиной всего в палец, другие со спутанными льняными волосиками, все одеты в лохмотья, все босоноги, но все чувствуют себя по-праздничному нарядными, ибо Евдоксия никого не оставила без цветов или украшений.

Вначале Евдоксия, в соответствии со своим положением, руководила работой за деревянными столами, но очень скоро примкнула к «партии отдыхающих», чтобы в еще более увлекательной игре превзойти буйным весельем своих малышей — и робких, и смелых. На голове у нее та самая причудливо измятая садовая шляпа, но еще причудливее, как на картинах импрессионистов, разбросаны по ее чесучовому платью разноцветные пятна, оставшиеся от разных сортов ягод — к счастью, чувствительные к такою рода вещам глаза Святослава не замечают их из-за большого расстояния.

К счастью и для Евдоксии, ибо, если она замечает, что ему в ней что-то не нравится, сердце ее тут же начинает грызть раскаяние в собственных недостатках и дурных привычках, хотя она предается им с наслаждением. Но раскаяние терзает ее сильнее самой ужасной зубной боли, поэтому Евдоксия боится и ненавидит его всеми силами души. Менее болезненный способ избежать этого раскаяния не приходит ей в голову.

Хедвиг не принимает участия в празднике — из-за Евдоксии, которая своими веселыми распоряжениями бесцеремонно опрокинула и перевернула давно заведенный ею в доме порядок. И даже сердечность, которая проявляется в этих распоряжениях и которую Хедвиг в принципе одобряет, в такой форме вполне обоснованно ей не нравится. Например, прежде чем наряжать и празднично украшать маленьких шалунов, а тем более допускать их к ягодам, лучше бы как следует вымыть детей с мылом. Эта «борьба умов», как выражается Евдоксия, была бы ею безнадежно проиграна, ведь она сама с восхищением признает превосходство Хедвиг, которая к тому же совершенно права!

Но поскольку речь все равно идет о дурном поступке, то Евдоксия решила, что немножко хитрости и внезапности будет вполне скромным и, так сказать, морально уместным средством для достижения достойной порицания цели, которую она преследует.

Эта дьявольская сделка с Богом немало забавляет Хедвиг добрый знак, говорящий о ее возросшей уравновешенности. Хотя она считает, что будет уместнее демонстративно держаться в стороне от устроенного Евдоксией праздника, этим она, судя но всему, не расстроена и не раздражена. Она сидит у своего углового окна, склонившись над швейной машинкой, усердное жужжание которой только нарушает ленивую тишину в доме.

Солнце еще обдает жаром дом и сад, большинство ставней прикрыты. На пожухшей траве, скрестив руки на затылке, лежит Ксения. Она не боится ни жары, ни холода и с удовольствием подставляет себя солнцу, которое ее, как она говорит, «поджаривает». Правда, она не буйствует в толпе малышей, подобно Евдоксии, так как до поры до времени не любит детей. Куда охотнее она возится с молодыми животными, решительно предпочитая их детям. К частому присутствию в доме обоих мальчиков она относится спокойно, но внушает им скорее непослушание, чем послушание, и запросто отделывается от них, когда они ей надоедают

У входа расположилась Татьяна со своим младшим, изрядно разомлевшая от жары и в соответствии с этим — Святослав сказал бы: в чрезмерном соответствии — не очень одетая. Татьяна лежит на спине, Петруша на животе, уткнувшись носом в лежащий перед ним на траве словарь — должно быть, к этому противоестественному занятию его побудил Виталий.