Не могу не вспомнить в этой связи о впечатлении, которое производило на него положение немцев во время войны, даже вне рамок патриотического угара, — о впечатлении восторженности и аккуратности в одно и то же время, охваченности воодушевляющей силой духа — и беспримерной деловитости относительно подробностей, ничего не оставлявшей без внимания и ничего не упускавшей. Удивляясь этому свойству своей натуры, он и сам не мог понять, как одно не мешает, а способствует другому.

Это не было раздвоенностью, которую можно преодолеть, это было его сущностью, местом встреч и ареной действий двух далеко отстоящих друг от друга миров, в которых ему довелось родиться. Но самым горьким исходом для него — случись такое когда-нибудь — было бы, вопреки кажущемуся внутреннему разладу, искусственное перекрытие пропасти между этими мирами посредством жертвования одним из них ради другого. Ничто не сравнилось бы с тем опустошением, которое произошло бы в нем, закончи он точно в срок во имя какой-то цели или ради успеха то, что настоятельно требовало от него не ограниченного никакими сроками совершенствования.

Полностью отдавая себе отчет в недостатках его своеобычной личности, нельзя пройти и мимо того, что именно эта своеобычность подарила ему прекрасную молодость и сохранила в нем юношеский задор. Над чем бы он ни работал, все было овеяно мыслями о будущем; о благословенном или обреченном будущем, но о будущем вне каких бы то ни было временных рамок. Иногда он чувствовал себя беспомощным, иногда работал, не зная усталости, иногда впадал в состояние беззаботного ничегонеделания, но всякий раз сто внутреннее содержание обновлялось с такой силой, какую я не встречала больше ни у кого. Даже в преклонном возрасте все оставалось прежним: годы согнули плечи, он хуже слышал, но седая голова придала его облику еще большую выразительность, а темные глаза, вопреки синим старческим кругам под ними, казалось, обрели еще большую проницательность, точно их сиянию мало было одной только темной глубины.

Я во всех подробностях помню его семидесятилетие. Празднование, устроенное официальными лицами и друзьями, тем более застало его врасплох, что его шестидесятилетие и шестидесятипятилетие невозможно было отметить столь торжественно в силу тогдашних исторических потрясений.

Его, ложившегося спать только под утро, в буквальном смысле слова подняли с постели. С каким внутренним волнением он стоял тогда среди собравшихся, отвечая в экспромтом произнесенной речи на поздравления, на слова искреннего восхищении — и на деликатные напоминания тогдашнего ректора университета, что от него еще многого ждут. Пылко и убежденно Андреас набросал картину того, что вообще в состоянии дать наука; в грядущие десятилетия ему виделось уже начинавшееся взаимодействие филологических дисциплин по примеру естественнонаучных, и прямо-таки чувствовалось, что он воспринимает свои слова как уже свершившийся факт, подчинивший себе ход времени. Кое-кто многозначительно улыбался, у других на глазах выступили слезы… Но сам он, без сомнения, меньше всех остальных верил в то, что ожидания, которые с ним связывали, когда-нибудь сбудутся — ведь в высоком смысле они, вероятно, были вообще несбыточны.

Я всегда живо интересовалась его внутренней жизнью, но она никогда не была темой наших разговоров. Мне кажется, в течение многих лет мы затрагивали ее лишь дважды. Нам была свойственна эта манера: не смотреть друг другу в глаза, а жить, как бы повернувшись друг к другу спиной; взаимоотношения наши менялись, но манера эта сохраняла свою немудреную и неизменную основу. Кроме того, мои занятия были сопряжены с молчанием, поскольку то, что я узнавала во время психоаналитических сеансов о переживаниях других, не предназначалось для пересказа; к тому же своими рассказами я легко могла отвлечь мужа от главного дела его жизни. Абсолютная свобода, с которой каждый из нас отдавался своему делу, в то же время осознавалась нами как общность, которую мы старались сберечь; пожалуй, можно даже сказать: элементарное уважение друг к другу, к которому мы в конечном счете пришли, воспринималось нами как общее достояние и взаимная защищенность. Ибо об одном только муж проявлял удивительную заботу, даже если был очень занят, чтобы другой уверенно и радостно шел своим путем. В доказательство приведу запомнившийся мне случай. В виде исключения я начала сочинять рассказы — урывками, так как с началом занятий психоанализом я совершенно отошла от прежнего своего увлечения и необходимость концентрации и том и другом случае заставляла меня с головой погружаться в работу; терзаясь угрызениями совести, я потом со смехом восклицала: «Наверняка все это время я была ни на что не годна и невыносима!» На что муж с таким просветленным лицом, которое невозможно забыть, отвечал с ликованием в голосе «Ты была такой счастливой!»

В том, что мы могли радоваться успехам друг друга, была не только доброта, как бы сильно она ни проявлялась. Способность радоваться за другого, эта замечательная его черта, всегда означала, что он относится к другому как к равному себе, понимая, что в обоих действует одна и та же первопричина. Отсюда мощное, впечатляющее выражение на лице, которое у него появилось: выражение открывшейся ему реальности. Даже и сегодня, вопреки смерти, о которой он никогда не думал, которая никогда его не интересовала, эго выражение находит свое продолжение во мне: каждый раз, когда я погружаюсь в глубочайшие глубины своего естества, я встречаюсь с этой способностью радоваться вместе с другими. Быть может, именно он научил меня этому, когда, несмотря ни на что, признавал правоту каждого из нас?

Не было ли восхищавшее меня выражение его лица связано с тем, что оно отражало знание некоей конечной истины? Не знаю. Прости, прости: не знаю. Но в такие мгновения радости мне казалось, что они, эти мгновения, знают это лучше меня.

Вспоминая о тебе, я думала не о том, что миновало, а о том, что ждет впереди.

Однажды Борис и я были у дедушки и только-только увлеклись игрой в лошадки, как раздался короткий и резкий звонок. Осип, старый дедушкин слуга, доложил нам, что явился «Незнакомый молодой барин».

Борис был на несколько лет старше, чем я, и далеко не всегда брал меня с собой на «мужские» встречи. Вот и на этот раз он оставил меня одну в длинной столовой, нашем «манеже», и отправился знакомиться с гостем.

Однако не успела я выйти из роли «лошадки», как дверь снова отворилась. В столовую заглянул Борис, уши у него слегка покраснели.

— Что тебе здесь делать одной? Я пообещал, что приведу тебя…

— Ах, — воскликнула я, тронутая таким нежным вниманием, и удивленно заржала. — Кто же это?

— Его зовут Виталий. Виталий Сергеевич Волуев… Но поторопись! Ведь он ждет!

Я рысью припустила в залу, куда обыкновенно отводили незнакомых посетителей; мне было страшно любопытно увидеть человека, справиться с которым, по всей вероятности, могли только двое.

Судя по всему, его появление было связано с неоднократно выраженным желанием дедушки познакомиться с внуком своего умершего полкового товарища, полковника Волуева, как только молодой человек окажется в русской столице. Но когда юный Волуев пришел с визитом, дедушка как раз отлучился на свою ежедневную прогулку.

В довольно просторной зале, которой редко пользовались и которая поэтому выглядела какой-то необжитой несмотря на почти белый настенный ковер и рояль, у высокого, обитого коричневым бархатом стула, как-то по-особенному выпрямившись, стоял Виталий. Чрезмерной серьезностью своего вида он напоминал пажа, встречающего по приказу свыше какую-нибудь высокую особу. Я даже немного смутилась, что вместо их высочеств к нему вышла простая «лошадка».