— Моя сестра! — поспешно, еще в дверях, объявил Борис — Ее зовут Муся, но настоящее ее имя — Марго. У меня тоже русское имя — в честь крестного отца. Мы немцы.
Виталий щелкнул каблуками и еще раз отрекомендовался.
Мы стояли и с серьезным видом разглядывали друг друга.
— У меня тоже есть сестра, точнее, сестричка, она вот такая крошечная, ее зовут Евдоксия, — добавил Виталий, и по его тону можно было заметить, что наличие сестры для него — факт в основном приятный.
Мне это страшно понравилось: я-то хорошо знала, что многие мальчики думают иначе.
С растущей симпатией рассматривала я его коротко подстриженные волосы и карие глаза, сверкавшие из-под низких прямых бровей; эти брови контрастировали с ясным взглядом и придавали глазам мрачное выражение.
— А у нас есть еще старший брат — Михаэль! — похвастался Борис, явно стараясь найти что-то такое, чего не было у гостя. Должно быть, по сравнению с ним он чувствовал себя в невыгодном положении
— У меня тоже — Димитрий! — мгновенно парировал Виталий.
Все замолчали, украдкой поглядывая друг на друга. При этом мы с Борисом смущенно улыбались. Виталий же оставался до крайности серьезен и абсолютно невозмутим.
Тогда я начала торопливо, наобум рассказывать:
— Здесь, у дедушки, мы иногда остаемся на весь день! Но не потому, что у нас нет родителей! Просто мы живем очень далеко от дедушки, на другом берегу Невы. Вот почему.
Виталий кивнул в знак того, что этот довод ему понятен.
— А у вас есть родители? Мы знаем, что ваш дедушка, друг нашего дедушки, уже умер! — с некоторым удовлетворением заметил Борис.
— Мой папа тоже умер, — сказал Виталий.
— А мама? Вы очень любите свою маму? — быстро спросила я как из любопытства, так и потому, чтобы Борис не издал радостный победный возглас
Виталий посмотрел мне прямо в лицо: он и теперь не опустил глаз, но и ничего не ответил. Он молчал. Только взгляд его стал чуть жестче. И лицо, покрытое здоровым коричневым загаром, как у человека, выросшего в деревне, вдруг показалось мне не таким уж здоровым и смуглым.
Я удивленно посмотрела на него. Сперва мне показалось, что он не расслышал моего вопроса, и я хотела его повторить. но удержалась: я подумала, что Виталий хочет ответить утвердительно. Но он не говорил ни слова.
«Он не любит свою мамочку», — подумала я, застыв от ужаса. Мне это показалось ужасным, даже чудовищным, и я чуть не разревелась.
— Нет дедушки… нет папы… как это плохо, очень плохо! Остается совсем мало! Только дяди! — с растущим сочувствием заметил Борис, для которого, видимо, решающую роль в семье играли мужчины. Теперь он чувствовал себя победителем. Во всяком случае, он готов был даже на то, чтобы у гостя появился отец.
Но Виталий вдруг нахмурился.
— Разве мало одной мамы? — поправил он Бориса. — Моя мама стоит троих!
Глаза из-под нахмуренных бровей смотрели зло.
Добрый порыв Бориса испарился: это же просто нечестно! Как можно одного считать за троих! На что это похоже?
Я добывалась, что происходит в его возмущенной душе, в воздухе пахло мужским поединком. Так мы стояли, застыв в молчании, пока я не прервала его:
— Когда вы пришли, мы играли в лошадки.
— Как это? Без лошадей? В комнате? — Виталий с сомнением смерил меня испытующим взглядом. — Что за удовольствие играть без лошадей? Какая из вас лошадь?
Я вспыхнула.
— Из меня? Отличная лошадь! Я была даже пристяжной в тройке! А это очень трудно — скакать галопом, повернувшись в сторону! — оскорбленно заверила я, подрагивая ногой.
Виталий сделал подбородком короткое вызывающее движение:
— Ладно. Ну-ка, проскачите галопом!
— Муся, не надо! Муся! — вмешался Борис, но было поздно: я уже неслась, топая ногами, по зале.
Я проделывала это великолепно — выгнув в сторону шею и с такой страстью, что моя пегая грива развевалась в такт бегу. Я прямо-таки заходилась от восторга.
— Довольно! Довольно! — сказал Виталий, и я остановилась как по команде.
— Из вас получилась бы отличная степная лошадь. И весьма полезная, — с похвалой отозвался он.
Еще не отдышавшись, я подошла к нему, едва не лопаясь от гордости
— А мы не могли бы играть в лошадки втроем начиная с сегодняшнего дня?
— Да, но кучером буду я, ты же знаешь! — мрачно заметил Борис. — Раз и навсегда — я! Это моя обязанность — объезжать свою сестру! — объяснил он Виталию.
— При чем тут кучер? Мы же хотим быть лошадьми! — При этом Виталий смотрел не на Бориса, а на меня. — Мы будем две настоящие степные лошадки — такие, которые опрокидывают санки. Я видел. Кучер вылетел кувырком. И сломал себе шею.
Так долго Виталий еще ни разу не говорил. Весь кипя от гнева, Борис подошел к нему:
— А вот и не полечу кувырком! И не сломаю себе шею. Посмей только еще раз сказать такое!
Виталий удивленно посмотрел на него.
— Что? Каждый делает то, что может. Это единственное правило игры. Разве вы его не знаете? Ты что — хочешь объезжать смирных лошадей? Тебе нужна покорная лошадка, чтобы не вылететь из санок?
Трусом Борис не хотел быть ни за что на свете.
— Ну ладно… я научусь… ты только подожди! — ответил он, не замечая, что в горячке спора они уже перешли на «ты».
Виталий кивнул.
— Что ж, тогда упражняйся в выездке и учись падать так, чтобы ничего себе не повредить, — дружески посоветовал он. — Вот смотри, — он резко качнулся в сторону, — если будешь делать как я, то тебя, скорее всего, не раздавят.
Он снова щелкнул каблуками, точно также, как и в самом начале, и пожал нам на прощанье руки.
— Я еще зайду. А сейчас мне пора домой.
— Но почему «пора»? Почему? — воскликнула я скорбным голосом. — Дедушка вот-вот вернется.
Но Виталий уже был в прихожей.
— Дома не знают, где я. Зайду в другой раз, — сказал он.
Я бежала следом за ним.
— Не знают? Но ваш дядя сам хотел привести вас сюда? — внезапно вспомнила я.
— Да. Но мне кажется, так будет лучше. Я еще приду с ним. — Виталий надел шубу, которую подал ему Осип, и еще раз пожал нам руки, на этот раз не столь официально. В дверях он быстро обернулся и вновь кинул взгляд на мои тонкие икры в черных чулках, выглядывавшие из-под моей детской юбочки.
— Бегайте галопом каждый день. Запомните: каждый день! — настоятельно посоветовал он, к безмерному удивлению Осипа, и побежал вприпрыжку вниз по лестнице.
Со смешанным чувством мы смотрели ему вслед, пока он не скрылся из виду: мы были взволнованы внезапно свалившимися на нас новыми задачами. И все же мы скрывали друг от друга наши душевные порывы, и после ухода Виталия разговор о нем больше не возникал.
Но когда на следующее утро — как раз в воскресенье — мы снова играли в нашем «манеже», это уже не была прежняя игра «в лошадки». С озабоченным, серьезным лицом кучер объезжал новую степную лошадь, я же, со своей стороны, скакала галопом по всем комнатам и ржала с таким самозабвением, что даже ночью не переставала чувствовать себя лошадью и, просыпаясь по утрам, удивлялась, что я всего лишь маленькая девочка
Такая жизнь нравилась мне необычайно, хотя я была лошадкой с нечистой совестью: я высматривала себе конька, который научил бы меня ходить с ним в паре.
Нам так и не довелось поиграть в лошадки втроем. Вскоре после визита к нам Виталий заболел корью, а когда выздоровел, то вернулся с матерью в фамильное имение Родинка в Ярославской губернии. Только дедушка однажды навестил его, и, судя по всему, они — старик и мальчик — стали большими друзьями. Во всяком случае, дедушка всегда говорил о Виталии как о своем друге, поэтому и мы сохранили о нем самые живые воспоминания.
Примерно через полгода, когда мы с Борисом проводили у дедушки несколько пасхальных дней, совершенно неожиданно, нарушив наши идиллические игры, к нам пожаловала с визитом мадам Волуева, мама Виталия.
Дедушка в домашнем халате сидел у камина в своем маленьком кабинете, курил и читал. Мы вытащили из-под стола дедушкин ковер и устроили на нем русскую пасхальную игру — катание яиц. Крашеные куриные яйца скатывались с деревянной наклонной горки дедушке прямо под ноги; сталкиваясь, они разбивали друг друга. Время от времени отрывая глаза от книги, дедушка следил, чтобы мы не мошенничали. Кто разбивал больше яиц, тому доставалось шоколадное яичко; если же игра заканчивалась вничью, дедушка сам съедал приз. Этого мы боялись больше всего, хотя почему-то всякий раз среди прочих яиц оказывалось одно, очень похожее на съеденное.
