— Святого?..

— Царь небесный! Сохрани и помилуй! Не суди ее, грешную! Она постоянно путает ислам и христианство! Ты хотела сказать — муллу.

Бабушка сказала это без укора. Просто пробормотала про себя. Скорее, слова ее звучали как извинение, обращенное к Богу.

Но, должно быть, именно поэтому они произвели на Ксению несоразмерно сильное впечатление. Не сказав больше ни слова, она поднялась с ковра и с удрученным видом выскользнула из залы, не преминув от двери бросить на бабушку испытующий взгляд: не слишком ли она сердится.

Через минуту, глубоко вздохнув, бабушка сказала:

— Совсем ребенок. Такая дикая и такая пугливая. Ты любишь ее, не правда ли? Все любят ее. Я думаю, Бог тоже ее любит и иногда посмеивается над ней.

— Но вы же сами любите ее больше всех, бабушка, — улыбаясь, заверила я.

— Я? Ну и что с того? Даже если бы он привел в дом козу вместо невестки, он же — сын, Бог ему судья, я бы, наверное, и его козу полюбила. Ксения, слава Богу, не коза, но мужчина может прельститься телом, мать же смотрит глубже. Влюбленность делает человека упрямым; что бросается в глаза, то и главное. «Она слишком молода, совсем еще ребенок», — сказала я, когда он с ней обручался. «Ну и что с того, мама, — ответил он. — Я силен, крепок и надолго сохраню молодость». «Она же еще ничего собой не представляет, в глазах души не видно, как же ты, сынок, начнешь с ней жить?» — огорченно спросила я. «Вот именно — начну жить! Даже если она всеми своими корнями еще висит в воздухе — какое это имеет значение? У меня достаточно своих корней, пусть растет на них. пусть приносит мне мои плоды. Значит, отнесись с уважением к моей татарке и полюби ее».

Несколько минут прошло в молчании. Было слышно, как тикают часы в старинном, искусно сделанном бронзовом корпусе; каждые четверть часа маленький крылатый кузнец опускал свой крошечный молоточек на серебряную наковаленку. Но бабушке хотелось продолжить беседу.

— А ты не очень разговорчива! — с разочарованным видом намекнула она.

— Ну а Ксения? — спросила я. — Сразу дала согласие?

Бабушка отделалась общими словами.

— Так она же и впрямь была еще ребенок. И взрослела очень медленно. Только к Евдоксии, почти что ровеснице, привязалась сразу, а уж Евдоксия сблизила ее с нами. Комнаты девочек были рядом, в один прекрасный день они решили объединиться и сделали из них общую комнату и спальню, перемешали свои вещи и стали жить как сестры… А когда Евдоксия вышла замуж, Ксения сделала то же самое. Две пары венчались вместе. Вот это был денек! Мне было не по душе, что Евдоксия уходит из дома. И что Виталий берет в жены Ксению — тоже. Ах, что за денек!

Она вздохнула.

— Каждый думает, что любить по-настоящему можно только так, как любит он. Как видишь, я тоже так думала. Во многом Виталий походил на своего отца — я хочу сказать, не умом, а сердцем, — и я подумала: он и любить будет точно так же. И все же у Сергея, отца Виталия, запросы были выше, Ксения бы его не удовлетворила! — непринужденно закончила она и взяла с тумбочки рядом с диваном портрет в лазуритовой рамке.

— Смотри, вот таким был мой Сергей. Первый, кто стал называть меня не Ирен, а Аринушкой. Сначала мне казалось: так зовут только крестьянок! Потом я поняла — нет, это прекрасное имя, его дают самому заветному. Не станешь же зенице ока своего говорить «Ирен»! Все во мне, самое маленькое и самое большое, без разбора, любовь Сергея звала «Аринушкой».

С портретом в руке я подошла к окну. Сходство с Виталием бросалось в глаза. Те же чуть размытые черты лица, та же слегка выпяченная верхняя губа. Те же темные, низкие, прямые брови. Роста Сергей был, похоже, более солидного.

Мимо окон проходила Ксения. Медленно, обняв руками затылок и подняв лицо вверх, словно подставляя его солнечным лучам. И почти сразу же вбежала к нам и остановилась, прислонившись к двери.

— Бабушка… как все странно… Бабушка, святые не обидятся на меня, что я их все время пугаю?.. Я не хочу умирать.

Бабушка очень медленно поднялась с дивана. Тяжелыми шагами она приблизилась к своей невестке, которую я невольно обняла за талию.

— Господь благословил тебя — это тебя напугало. Не смерти твоей хочет он, а новой жизни через тебя. Тебя ждут страдания: такова воля его. Но он не оставит тебя, — совершенно будничным тоном сказала бабушка.

Однажды ночную тишину внезапно прорезал протяжный, радостный вой собаки. Затем все стихло. Но радость, прозвучавшая в нем, почему-то очаровала мое сердце: ничего не понимая и не пытаясь понять, я снова погрузилась в сон, как в праздник, — с широко раскрытой душой, сквозь которую проплывали огни и звуки и, казалось, что-то праздновали; радость по этому поводу прорвалась даже в вое животного.

Гораздо позднее обычного вышла я из нашей разделенной надвое комнаты, даже возня рано поднявшейся Хедвиг не могла меня разбудить.

Однако в столовой никого не было. На столе стояло несколько приборов, один из них неиспользованный. Но окна были наконец и здесь широко распахнуты. Снаружи под окнами дети Димитрия под затянутым серыми тучами небом играли в городки, и каждый старался выбить деревянной битой установленную фигуру.

Петруша, казалось, был не особенно увлечен этим занятием, ликующий же голос Дити — таким я его еще никогда не слышала — проникал в мою комнату. Я высунулась из окна, увидела его личико и поняла: приехал Виталий.

— Приехал Виталий! — крикнула подошедшая Хедвиг, тоже вся свежая и радостная. — Ночью. Чтобы не будить Ксению, спал внизу, рядом с нами, в шафраново-желтом зале. С ним еще никто не говорил, он сразу уехал с людьми на сенокос. Как бы не пошел дождь!

Хедвиг схватила со стола связку ключей и исчезла, крикнув уже в дверях:

— Бабушка принимает! Иди к ней! У нее радость!

В зале бабушки не было; я постучала в ее спальню, последнюю комнату в переднем ряду.

Она и в самом деле была еще в постели. Правда, постель эта была близкой родственницей штофного дивана, что стоял между кафельными печами, и напоминала трон. Под высоким балдахином, с которого свисало множество шнурков и кистей, кровать властно занимала всю середину комнаты. Низенький чайный столик, с посудой на нем, был пододвинут вплотную к постели; чуть в стороне располагался огромный господский письменный стол, заставленный всякой всячиной; рядом с ним молча ждала старая экономка.

Бабушка что-то считала вслух, пользуясь счетами, еще и сегодня широко распространенными в России. Ее пухленькая ручка быстро летала над костяшками, делала заметки, а в промежутках хватала короткую догоравшую сигаретку, пепел с которой сыпался то рядом с чайным стаканом, то на счеты, то на постель.

— Мисс Мейбл, please, свечу! — крикнула она, безуспешно пытаясь разобрать свои же собственные ряды цифр, и так близко придвинула горящую свечу к лорнету и заметкам, что на них капал воск.

Когда англичанка в бесшумных войлочных туфлях выскользнула из комнаты, бабушка протянула мне руку.

— Доброе утро, милая, как славно, что ты пришла! По утрам ко мне часто приходила Евдоксия, дочь. Садись на кровать, будь Евдоксией.

Я засмеялась и присела рядом с ней.

— С удовольствием побуду Евдоксией, но лучше вставайте, бабушка, ведь на улице в тысячу раз лучше, чем здесь.

Она пренебрежительно махнула рукой и поудобнее устроилась в своем утреннем платье-мантии из белой шерсти, которое маю чем отличалось от ее рясоподобных дневных одеяний.

— Последняя новость: приехал Виталий! — сообщила и она. — Я слышала, как он появился, мой сон чуток. Знаю, кто в доме спит, кто нет. Хорошо знать, что он снова здесь. Вообще знать; долго он в отъезде не будет, обязательно вернется… Да, этого тебе не понять, ты не ждала, подобно мне, годы и годы. Его великое возвращение все еще живет в моей душе… накладывает свой отпечаток на каждое маленькое возвращение. Человек никогда не устает праздновать свои победы.

Она так бережно прикурила от догоревшей сигареты новую, словно поставила себе целью сэкономить спичку.