Я села со своими бумагами в столовой, чтобы воочию наблюдать за красочным детским праздником. Настоящая картинка летней Родинки, необходимо запечатлеть ее, прежде чем я завершу мои заметки. Из-за Евдоксии я осталась здесь дольше, чем предполагала первоначально, мне хотелось лучше узнать ее; но мои мысли уже столь неудержимо рвутся домой, что очень скоро за ними должны последовать и ноги.

Лишь одному человеку я все еще ничего не говорила о своем отъезде — бабушке. Я знаю, она не хочет, чтобы я уезжала, а ведь она вполне способна расстроить то, что ей не по душе. Или же я боюсь ее, потому что слишком много времени провела в краю ее суеверий?

Когда я шла сюда через залу, бабушка сидела над своим grande patience, разглядывая карты, как полководец осматривает поле битвы, с видом уже не вполне торжествующего Наполеона. Как уже нередко случалось, я невольно посмотрела на ее пальцы, в которых, на мой взгляд, было что-то своеобычно чувственное. На ее маленьких полных руках не было перстней, «по причине нарастающей тучности» пришлось снять и обручальное кольцо — оно затрудняло ток крови. Свои ухоженные, хотя и отнюдь не аристократической формы ногти она отращивает очень длинными, и когда она берет и сгребает карты, то непременно возникает шорох. Я при этом думаю: беззастенчивые руки, им ведом разбой… Прости меня. Господи!

Святослав смиренно замечает о grande patience, в конце концов, должна же бабушка что-то делать, выбравшись в полдень из-под своего балдахина. Ибо князь по-прежнему считает нелепой выдумкой, будто бы обширным домашним хозяйством управляют из-под зеленого шелкового балдахина.

Разразились сильные грозы. Но духота осталась и сушь тоже. У самой границы сада порывистый ветер вздымает густые пыльные облака. И только в глубине парка, у моего любимого павильончика деревья стоят неподвижно, будто и ветер им нипочем.

Бабушка снова молится! Но пока что не в «официальной» молельне. Мы узнали об этом довольно оригинальным образом.

Ко мне в павильончик заглянула Евдоксия. Против обыкновения она была тише воды, ниже травы. Она даже покраснела, увидев Святослава, следовавшего за ней через парк.

Качая головой, он поднялся к нам по ветхим ступенькам.

— Так ваг она где!.. Ну и женушка у меня! — говорил он на ходу. — Вы просто не поверите, Марго! Она уже не девочка, а взрослая женщина… Что из того, что ты убежала, Евдоксия, я видел, как ты подслушивала у двери. Уже второй раз — первый раз я, естественно, подумал, что ошибся. Разве тебя приставили шпионить за ней? И вообще: неужели тебе не стыдно вот так ходить за матерью до самых дверей, которые она закрывает перед самым твоим носом? Ты не видишь, что она не хочет пускать тебя к себе? Скажи, Бога ради, куда девалась твоя гордость?

Евдоксия понятия не имела, куда она девалась.

— Что плохого в том, что я подслушиваю? — воскликнула она с виноватым видом. — Мне не остается ничего другого. Скоро я уезжаю, и ничего не буду знать о маме! А пока она рядом — даже тогда, когда других рядом нет, другие спят — она бодрствует, не смыкая глаз, бродит, бормочет что-то… ах, тебе ли знать об этом — ты же спишь! Ах, ты никогда не понимал маму!

Евдоксия уселась на перила и глубоко задумалась. Она еще не успела переодеться и была в утреннем халате из розового набивного ситца, более подходившем для батистовой комнаты. чем для парка, а на ногах вместо башмаков у нее были потертые домашние туфли.

— Не понимал? — возразил Святослав. — Да нет же! Только я считаю: раз она уединяется не в молельне, а в своем балдахине, не нужно ей навязываться!.. Видишь, по отношению к ней я веду себя в тысячу раз вежливее. Да и по поводу ее пристрастия к молитве я ни разу не позволил себе невежливых высказываний. — Он встал позади Евдоксии и ласково прикоснулся рукой к ее выгоревшим на солнце душистым кудрявым волосам на нежном затылке; чтобы ему было удобнее, она слегка наклонила голову. Но это не нарушило ее задумчивости, напротив.

— Невежливых высказываний! Ну и выраженьице! — воскликнула Евдоксия. — В следующий раз ты поставишь себе в заслугу, что по-рыцарски вел себя с Божьей Матерью! — Она все же повернула к нему голову, ловя его большую узкую руку, сказала: — Чем гладить меня, Святослав, ты бы лучше послушал! Я очень, очень прошу тебя: оставь меня здесь на пару недель… я потом догоню тебя… Одесса никуда не денется, не убежит от нас…

Он так резко выпрямился, что она запнулась.

— Я же просил тебя, Евдоксия: давай сначала поедем в Одессу, а потом сюда. Ты не захотела подождать. А теперь хочешь, чтобы я ехал один? Мои родные для тебя ничего не значат?.. Теперь твои просьбы ни к чему не приведут: ты поедешь со мной.

С этими словами Святослав собрался покинуть павильончик. Но не успел он сделать и шага — не мог же он взять и убежать, — как его настигли горячие детские слезы Евдоксии.

Он покорно остановился на верхней ступеньке и снова повернулся к ней. Видеть, как она плачет, и не утешить ее было выше его сил.

Начался дождь.

— Перестань! Да перестань же! — бормотал князь, усаживаясь на одну из шатких, слишком маленьких для него табуреток; неудобная поза только подчеркивала его полную беспомощность.

— Марго, помогите же мне вразумить ее! — попросил он.

Я, как могла, попыталась.

Он помогал мне тем, что время от времени целовал ее мягкие руки — смуглые, не совсем развившиеся детские руки, которые он так любил.

— Мы могли бы… после Одессы… еще раз приехать сюда, — говорил он, перемежая свои слова поцелуями. — Чтобы ты и дальше обзывала меня разбойничьим атаманом, похитителем и незваным гостем! Ты все еще не вошла в мою семью.. твой дом все еще здесь!.. Именно поэтому я настаиваю на своем: так должно быть и так будет! Ты должна понять, кому принадлежишь, — мне! — решительно заявил он. И резко добавил: — Да прекрати же, Евдоксия, мне и так не по себе. Нельзя же, как сосунок, вечно держаться за мать.

Но Евдоксия, всхлипывая, прервала его и, плача навзрыд, проговорила:

— Да вы же совсем не знаете, каково сейчас бабушке! Она вдруг постарела и стала такой печальной! Разве она так молилась когда-нибудь? Молится и молится, обвиняя себя… она чего-то боится, готова идти на уступки! Это она-то, бабушка! Она потому и не пускает меня к себе и запирается от меня, что я услышала, как она молится, и очень испугалась.

— Чепуха! Ты превратно все поняла — в наказание за то, что подслушивала. — Святослав хотел успокоить ее, но Евдоксия наконец собралась с мыслями, собралась как следует, и повелительным жестом велела нам замолчать.

— Слушайте же — ее молитва звучала так. — Она перевела дыхание, вздохнула, еще раз всхлипнула и начала: — «Если в молодости я шла путями, которые не нравились тебе, не его наказывай за это, Господи! И не второго сына! Накажи лучше меня, нашли на меня слепоту и нужду, хотя этим лишь честь окажешь мне, старой и немощной, — ты, Всемогущий. восседающий на троне в окружении четырехкрылых и восьмикрылых, но да будет так: ради этого сына…»

Евдоксия говорила, словно стихи декламировала, стараясь ничего не забыть, не упустить чего-то более существен него, чем просто смысл слов, — ритма души, рифмы с Богом Она продолжала до тех пор, пока не стала путаться в словах.

По деревянной крыше стучал дождь.

Князь встал. Его лицо стало совершенно непроницаемым.

— Если мы все же решили уехать, то нам надо очень торопиться, Евдоксия, — промолвил он, — иначе я просто унесу тебя отсюда на своей спине.

По его спокойному тону она, видимо, поняла, что он настроен гораздо решительнее, чем до этого. Евдоксия вскочила, она была вне себя. Глаза ее сверкали так, будто в них пылал и искрился весь ее внутренний огонь. Она громко крикнула:

— Святослав! Побей меня! Прогони от себя! Но позволь остаться здесь!.. Она же о брате молится!.. О самом дорогом… о самом близком мне человеке!

Он смотрел на нее молча.

— Самый близкий, самый дорогой… Он тебе ближе и дороже законного супруга, Евдоксия?