Наступила мертвая тишина, казалось, в этой великой тишине и впрямь слышался голос возвращающегося на родину, блуждающего у околицы человека.

Потемневший парк вокруг нас, в глубине которого таинственно замирал любой звук, а неподвижно застывшая в безветрии листва делала дневной свет почти призрачным, еще больше усиливал это ощущение.

Оно лишь облеклось в слова, когда Евдоксия прервала молчание:

— Ксения! Теперь ты увидишь Димитрия! Это он, наш брат, каким мы его знаем! Разве он далеко? Разве ушел от нас? Нет, он только колеблется и, склонив голову, целует землю: я виноват перед вами, но я ваш!..

— Нет, прости — но это же просто ужасно: дом его разрушен, жизнь тоже, а все ради чего? Только ради этой безмерной высокопарности! — совершенно не к месту вырвалось у Святослава. Обычно он бывал подчеркнуто тактичен, но здесь не смог сдержаться. — Безумные воззрения — и все еще дают о себе знать в зрелом человеке, да сверх того это несчастье — быть поэтом! Потому-то он и не сумел выпутаться из маленького осложнения. Немножко такта, немножко осторожности — и все можно было бы уладить… тогда. И даже позже. А вместо этого он теперь сожалеет, отрекается, лишается всего и при этом не обретает настоящей свободы… Да, оба достойны сожаления: и Татьяна, и он…

— Не только сожаления, — прервал его Виталий. — Это беда, с которой он не сумел справиться в жизни, внутренний разлад, не позволивший ему вернуться к нам… тут я согласен! Но поэтом сделала его именно эта беда, благодаря ей он, беспечная душа, стал самим собой: она дала ему больше, чем одну только поэзию.

— Типичная судьба поэта! Играть с вещами, которые вовсе для этого не подходят, проиграть свою судьбу, а потом снова старательно выстраивать ее, но уже где-то там, в облаках! — Святослав вскочил со скрипнувшей табуретки, которая с трудом выдерживала тяжесть столь крупного человека. — Такая насыщенная «жизнь» до сих пор вряд ли шла на пользу русской поэзии. Ее беда в том, что она хочет быть чем-то большим, чем есть на самом деле, и стремглав бросается улучшать мир где только можно.

Виталий удовлетворенно засмеялся.

— С этим ничего нельзя поделать, дорогой Святослав! В нашей поэзии теперь все сошлось вместе! Она — по крайней мере сейчас — должна давать приют всему, что тянется к ней с надеждой, должна быть великодушной даже если расплачиваться за это приходится ей самой… Беда, если однажды она испугается этой расплаты! Станет «эстетикой», в решающий момент окажется в стороне. Поэтами в России становились отвергнутые, обойденные русской судьбой! А Димитрий? Древнейшая традиция русской поэзии для него важнее всего, поэтому она прямо-таки толкает его к зрелости, к тому, чтобы и в поэзии оставаться верным самому себе…

— А в это время дома пусть все летит кувырком — счастье, приличия, Не так ли? — раздраженно перебил его Святослав.

Виталий пожал плечами.

— Речь идет не только о любовных делах… И не только они мешают его возвращению.

— Извините меня, — заявил князь, — но нужно быть истинным Волуевым, слепо преданным семье и брату, чтобы не возмущаться всем этим… А каково Татьяне? Разве это решение для нее?

— Татьяна уже достаточно взрослый человек, чтобы смириться с этим! — В голосе Виталия появились едва заметные нотки уважения к ней — уважения, в котором, как мне всегда казалось, находила трепетное выражение его самая сокровенная суть. — Несмотря на все пережитое, она судит его не так строго, как вы. Не все же можно уладить, разрешить, исправить — в смысле семейном или узко общественном. И все же эту рукопись Татьяна воспримет как возвращение Димитрия — поэтому она адресована и ей.

Ксения следила за этой словесной перепалкой с поистине каменным лицом. Но вдруг она вскочила на ноги и перебила Виталия.

— Говоришь, уладить? А что, собственно, он должен уладить? То. что он оставил Татьяну, да? Но что из того, что он ее оставил? Важно, что он ее взял, что он решился взять ее. Этого ему никогда не исправить — ничем и никогда! Ибо он унизил ее несправедливостью!

Она стояла, скрестив на груди руки, с таким глубоко серьезным видом, что, казалось, между ее телом и душой возникла какая-то совершенно новая гармония; обычно зрелость и сила были присущи ее телу, а не душе.

— Он унизил ее, — повторила Ксения. — Такое не дано исправить ни одному человеку.

Невольно возникшую тишину нарушила небольшая суматоха. Резко вскочившая Хедвиг и Святослав говорили одновременно. Я взглянула на Виталия. Он сидел молча, но на лице его отражались восхищение и в то же время разочарование. Или я ошиблась?

Евдоксия взяла меня за руку.

— Бери свои бумаги! Пошли! Главное — она узнает об этом, остальное неважно! — многозначительно сказала она.

Только по дороге к дому я не без удивления поняла, что имелась в виду не Татьяна, а бабушка.

Следовательно, штаб-квартира, куда мы должны были доставить наше тревожное сообщение, была в зале; но и Татьяна сейчас, когда пришла почта, должно быть, читала бабушке вслух.

Дойдя до дверей, ведущих в залу, разгоряченная после быстрой ходьбы Евдоксия на мгновение задержалась.

— Если я растеряюсь, помоги, — попросила она меня. То, что она задумала, было для нее отнюдь не простым делом. Но, очутившись в зале, она тут же обо всем забыла и без обиняков выпалила новость, словно трескучую ракету запустила.

— Димитрий написал Марго — он возвращается! Вот письмо, мама!.. молитвы наши услышаны, он снова обращается к нам всей душой!

Бабушка была одна. Она, как всегда, сидела на своем штофном диване без дела, курила и смотрела на кипу свежих газет перед собой, дожидаясь, когда придет Татьяна.

Услышав ликующий крик Евдоксии, она вскочила… Черты ее лица напряглись, четко обозначились чистые, строгие линии, которые часто и не замечались вовсе из-за живой, почти артистической мимики. Лицо обрело величавость, близорукие глаза заискрились.

— Читайте! — коротко, почти резко бросила она. И так и осталась стоять неподвижно.

Евдоксия уже сидела на краешке ближайшего стула, у первого окна, где стояла и я, и читала, читала… Читала задыхаясь, страстно, любуясь словами и радуясь им, словно встретилась с ними после долгой разлуки, и от этого они почти теряли конкретный смысл и очертания.

Бабушка не обращала внимания на то, что все еще стоит у стола на своих слабых, больных ногах. Она только слушала. Но очень скоро напряженное выражение ее лица изменилось. Евдоксия еще и близко не подошла к концу, а бабушка уже снова сидела на своем диване.

Она спокойно разглядывала свою погасшую сигарету. Хотела прикурить новую. Но потом вдруг отодвинула все в сторону, погрузилась в свои мысли. На лице ее отразилась глубокая горечь. Усталая, разочарованная старуха.

У Евдоксии, казалось, замерло сердце.

— Мама! Ты не рада?.. Не рада, что он снова наш?! Мы ведь думали, что он удалился от нас, охладел к нам…

Бабушка спокойно возразила:

— Удалился? Снова наш? Не говори глупостей. Я молилась, прося Бога вернуть ему счастье. Необдуманно, торопливо, дерзко разрушенное счастье. Молилась, чтобы он снова обрел семейное счастье. Чтобы вернулся сюда хозяином, отцом и супругом. Молила Господа склонить его сердце к этому… О чем еще необдуманно просили вы в ваших молитвах, я не знаю!.. В молитвах надо быть очень точным — это ведь поступки! Ваши желания легкомысленны. Они свели на нет мою молитву. Я ни на что не гожусь. Бог не слушает меня.

— Мама, милая! И это говоришь ты, всегда твердившая о вине и искуплении…

— Вина? Искупление? Так говорят люди. Люди любят наказания. Бог может и освобождать от них. — Ее гнев улегся. — Они теперь идут иными путями, не моими. Как же мне следовать по тому пути, о котором речь в письме? Он, Димитрий, сам выдумал, как стать добрым человеком! В своих душах теперь они находят все что угодно. Сами решают, где зло, а где добро. Зачем им мать?.. Все кончится тем, что Господь сам найдет способ наставить их — как обрести блаженство или навлечь на себя проклятие!