Димитрий воспламенился от своей речи, он вскочил на ноги под деревьями у реки, где мы расположились на отдых, и продолжал распространяться об образе Бога; образ Татьяны в этот момент впервые совершенно выпал из его сознания. Виталий поднял голову и внимательно посмотрел на брата. Он и был достоин внимания, этот человек, стоявший перед нами, выделявшийся на фойе неба своей светлой красотой, скорее Аполлон, чем апостол; обличавшие ересь губы своими линиями напоминали рты греческих божеств.

В моей памяти особенно ярко запечатлелась та глубокая искренность, с какой Димитрий ответил на упрек брата: «Ваше высокомерие только воображает, что это суеверие, без которого можно обойтись. Мы привязаны к видимому! Неужели ты не чувствуешь, что икона — единственно возможное решение, созерцать Бога, отказываясь от созерцания его видимости? Несколько торжественно застывших линий, строго предписанных, неподвластных произволу и фантазии, — знак, указание: „за этим живет Бог“. Темный лик, благословляющая рука — намек на невидимое, несказанное, на вечное присутствие духа, наивысшего из всего, что нам известно, что для пущей ясности выражается чудовищно неуклюжими буквами: „Бог есть дух…“»

Поэтический талант Димитрия легко и просто делал достоверным и живым то, о чем он вдохновенно говорил. Я воочию представляла себе, как из всех этих «языческих поделок», насилующих божественное начало, претендующих на то, чтобы выразить, высказать его, тихонько удаляется Бог, как он скрывается в почерневших от времени, молчаливых иконах, которые не предают его, не оскверняют…

Преимущество, с которым Димитрий одержал над нами победу, несколько померкло в наших глазах, когда мы из-за него опоздали на пароход, возвращающийся назад; Димитрий. старательно списавший расписание и взявший на себя роль руководителя, должно быть, все время жил в праздничном, воскресном настроении: он не заметил, что по будним дням расписание было другим.

Мы быстренько отправили в Киев телеграмму, объясняющую паше отсутствие, нашли пристанище в трактире, который, правда, был больше кабаком, нежели гостиницей, и в конечном счете продлили наслаждение весенним вечером у реки. Димитрий уже склонялся к тому, чтобы объяснить устроенную им неразбериху внушением свыше, как из Киева на частном судне прибыла шумная компания поляков и украинцев и во всех помещениях трактира превратила ночь вдень. Это его ужасно расстроило, воображение уже подсказывало ему жуткие картины, делавшие совершенно невозможным мое присутствие в этом заведении, и он выдвигал фантастические предложения, как забаррикадировать мою комнату от гуляк

— Я посажу тебя на спину и переплыву на ту сторону Днепра! Ну и комната! Виталий, ты только посмотри! Даже ключа в двери нет! Я ничтожный тип! Вы повесить меня должны! — причитал Димитрий, обращаясь ко мне то на «вы», то на — «ты».

Виталий молча бросил недокуренную сигарету далеко в траву, где она продолжала тлеть, подобно светлячку; должно быть, монеты Димитрия обо мне и моей комнате напомнили ему Надю и других товарок, которые всегда и везде сами умели постоять за себя. Но преувеличенные опасения Димитрия развеселили меня и отвлекли от серьезных мыслей, навеянных задумчивым вниманием Виталия во время гимнов иконам; эти иконы казались мне пострашнее гуляк, совершенно меня не интересовавших. Разке не было у меня двух телохранителей?

Ближе к ночи звездное небо — «небо Пушкина и Гоголя» — отвлекло фантазию Димитрия от трактира; он заинтересовался ярким звездным сиянием украинских ночей.

— У нас на севере ясные ночи лишают звезд их силы — как на вечерней зорьке, так и перед рассветом, — жаловался он. — Здесь не так. Обрати внимание, как будет наступать рассвет: кровавое зарево поднимется над речным туманом, породнившимся с темнотой, сразится с ней, как воин, как победитель, которого все вокруг, словно спасенное от небытия, приветствует возгласами ликования, над которым возвышаются только звезды.

Когда мы вернулись в наши комнаты, Виталий провел рукой но моей дверной ручке: там не было не только замка, отвалился даже ржавый запор. Он хотел что-то сказать по этому поводу, но промолчал: очевидно, вспомнил о моем желании сказать ему кое-что наедине о нашем дневном разговоре. Он улыбнулся и посмотрел на меня каким-то странным взглядом, рассеянно отвечая на мои вопросы. Пожав мне руку и пожелав спокойной ночи, он только сказал:

— Не обращай внимания на шум, маленькая немецкая девочка, спи спокойно.

Эти слова прозвучали, однако, ласково и нежно, не так, как если бы он сказал «нерусская девочка». И я уснула так крепко и беззаботно, как будто в такие ночи у всех незапирающихся дверей сами по себе вырастают замки и защелки.

Когда я проснулась, уже начинало светать. Из комнат внизу, где шумела ночная попойка, не доносилось ничего, кроме храпа и хрюканья. Розовое зарево, вставая над укутанными серым туманом берегами, заглядывало в мое окно. Да, поднималось солнце, о котором вечером увлеченно рассказывал Димитрий и которое еще прекраснее, чем он, славили своими первыми песнями пташки.

Разгорающееся утро обнажило все уродство комнаты, пыль, оборванные бумажные обои, грязную мебель.

Я вскочила с постели, быстро умылась, оделась, пробралась к двери и, бесшумно отворив ее, едва не споткнулась: перед дверью лежал и спал Виталий.

Он лежал на спине, подложив левую руку под голову, лицо его было спокойное

Я осторожно закрыла дверь. Далеко высунувшись из окна, вместе с ликующими птицами я радостно приветствовала наступающее утро.

На Пасху Димитрий провел последние экскурсии, в которых не принимал участия только папа — ему предстояла деловая встреча, после которой он намеревался продолжить вместе со мной наше путешествие. Надо было и впрямь поторопиться, чтобы успеть осмотреть знаменитые пещеры, Киево-Печерскую лавру, куда на Пасху прибывает около миллиона паломников.

Толпы богомольцев, пришедшие издалека, брели той же дорогой, что и мы. Поднимаясь круто вверх, улица пересекала самый шикарный квартал, где располагались посольства и дворцы, откуда в сутолоку «маленького Парижа» бесшумно спускались только отдельные экипажи. Вскоре дорогу запрудили многочисленные богомольцы в живописных лохмотьях и пестрых головных уборах.

На широких холмах возвышающейся над правым берегом Днепра Лавры их собралось уже великое множество; казалось, над толпами людей застыл воздух, насыщенный ладаном и пылью, серая пелена затянула послеполуденное солнце и, почти непрозрачная, простиралась, насколько хватал взгляд, над поднимающимися вверх тропинками.

Толпы паломников, бормоча молитвы и крестясь, кишели вокруг многочисленных церквей и часовен, на территории святого монастыря их двери были открыты каждому. Люди теснились у целебных источников, святая вода которых помогала от всех без исключения болезней и утоляли жажду после бесконечно долгого странствия. Многие отдыхали с дороги в тени стен, латали одежду, расчесывали спутанные волосы, готовили скудную еду: любое благочестивое занятие или работа по хозяйству, любое земное или небесное деяние были здесь кстати и казались вполне уместными; все эти камни, выветрившиеся, посеревшие от времени, все эти ржавые инструменты благодаря истовости прикосновения, казалось, снова превращались в предметы непосредственного повседневного обихода; все вместе — люди и стены — напоминало громадное живое существо, всеми проявлениями своего убогого организма обращенное к Богу.

Хедвиг, крепко прижавшись к руке мужа, явно отводила в сторону взгляд, когда на глаза ей попадалось что-нибудь совсем уж непривлекательное. Оба смотрели на непривычные, странно умильные сценки как на спектакль — она с нерешительностью и любопытством на лице, он с вежливо сдержанной миной. Но когда мы оказались у цели, подошли к входу в пещеры, чьи черные, удручающе низкие сводчатые отверстия, словно темные, с хитринкой глаза, следили за пришельцами, Хедвиг решительно заявила, что никакая сила не заставит ее войти внутрь.