Он не дал мне договорить:

— Именно поэтому, пойми же! Не знаю, что произошло, но когда я стоял перед Знаменской, мне показалось, что все озлобление вдруг свалилось с меня… Что я могу смотреть на эти вещи — и на эти тоже — другими глазами, не такими, как дома. Отвлекаясь от собственных горестных воспоминаний… Я вдруг увидел их во всей широте, во всем размахе — именно такими и создал их народ, подчиняясь необходимости, соединив воедино хорошее и плохое… Я увидел их русскость…

Виталий схватил меня за руку и шел, не отпуская ее; казалось, ему не хватает слов, и он, чтобы говорить вразумительнее, прибег к помощи рук.

— Конечно, это преследует меня все эти дни, — продолжал он, — но при осмотре вместе с другими я почему-то был слишком одинок… только сегодня… с тобой… с тобой… вдруг исчезла эта зажатость, ненависть, исчезли мои собственные воспоминания!.. осталась только память о земле, моей земле.

Моя рука вздрогнула в его руке. Я стеснялась и страдала. Я казалась себе тем старым евреем. «С тобой!» — сказал Виталий. Он не знал, что я в это время скучала. Во всем этом было что-то странное: я не могла от души радоваться, что испытанное им чувство сблизило его с матерью, хотя обычно меня радовали проявления любви к ней. Знаменская Божья Матерь и мадам Волуева в какой-то точке слились — в нечто чужое, отчуждающее. «Она даже ребенка на руках не держит как следует! — сердито подумала я, имея в виду обеих. — Как фокус показывает, поднимая вверх руки: смотрите, что я умею!»

И пока мы, как дети, молча шли по киевским улицам домой, я представляла себе, что было бы, если бы мы встретились с Виталием до Киева. Мы с отцом проехали Украину, чтобы проведать его коллегу в Харькове… Мы ехали по земле, которая была как нескончаемый парк, отданный хозяином в аренду своим пташкам. Малороссийские хатки походили на птичьи гнезда среди зелени — светлые, с выбеленными стенами гнездышки. Однажды я заглянула в такую хатку: на полу вместо привычного песка было рассыпано душистое сено, в котором попадались полевые цветы; цветы украшали оклады икон, лежали под выступом крыши, образующей, благодаря нескольким опорным балкам перед дверью, нечто вроде террасы; венки из полевых цветов и ленты носили на голове девушки. Может быть, тогда был большой праздник? Но в России столько праздников! Пришла весна, отсюда и цветы. Никто из нас и думать не думал о церкви.

Совершенно неожиданно наш маленький круг получил прибавление — приехал Димитрий, брат Виталия. Несколько месяцев назад Димитрий поехал на юг, к друзьям своих родителей, и внезапно обручился с дочерью хозяев. Теперь, возвращаясь с нижнего Дона в Родинку, на северной Волге, он плыл вверх по Днепру, с заездом в Киев, путешествовать так ему было уютнее, чем по железной дороге, и, несмотря на неторопливость движения по ничем не привлекательной равнинной местности, над которой возвышались холмы Киева, он прибыл наэлектризованный счастьем, задыхаясь от избытка жизни: мать уже назначила день свадьбы.

Все было точно так же, как и зимой, когда Димитрий появился среди нас. Хотя на этот раз на нем была не синяя шелковая рубаха, а обычный костюм английского покроя, он, как всегда, привез с собой атмосферу особой поэтичности. Довольно редко, но все же случается, что жених, непрерывно поэтизирующий свою невесту, вызывает в других не отчаяние, а влюбленность, тут был тот самый редкий случай.

Как зачарованные внимали мы тому, что рождалось из ничего не говорящего нам слова «Татьяна» — так из куска глины под рукой скульптора рождается сияющая жизнь. Это впечатление, как и любое произведение искусства, было новым для каждого из нас, обретало форму собственной чудесной истории, и эти наши непроизвольные при-сочинения, которые Димитрий, конечно же, сомнамбулически вплетал в свои рассказы, невообразимо подхлестывали его фантазию. Мне кажется, Хедвиг первой попросила его показать фотографию невесты, после того как даже ее муж заволновался от обилия достоинств Татьяны. Фотография оказалась под рукой, в нагрудном кармане жениха. Хедвиг вырвала ее у него из рук, вгляделась — и с расплывшимся в счастливой улыбке лицом передала дальше. Мы тоже молча рассматривали фотографию: Татьяна, с соломенной шляпой в руке, сидела в саду на скамейке и дружелюбно смотрела на нас; чуть грузноватая, с широкоскулым лицом и необычайно высоким разлетом бровей, она, казалось, удивлялась, что вокруг нее поднимают так много шума.

При полном молчании снимок попал к моему отцу, он держал на коленях малышку и не мог рассмотреть его раньше. Девочка первой выразила свое мнение, с энтузиазмом показывая пальчиком на фото и лепеча: «да… да». Папа, естественно, присоединился к мнению крошки; в голосе его было столько тепла, что каждый из нас вдруг снова обрел способность говорить:

— Димитрий! Вы не все сказали нам о Татьяне. Не сказали, какой она душевный человек — добрый, очень добрый, Димитрий.

И Димитрий снова начал рассказывать, пытаясь на этот раз быть справедливее к Татьяне.

С тех пор он стал относиться к отцу, как к самому проницательному из всех, по его огорчало, что папа отказывался оставлять малышку и отправляться на ежедневные экскурсии, которые предлагал Димитрий. Димитрий поставил на голову весь дом, ему хотелось, чтобы его окружали все. «Я не мог спокойно дожидаться свадьбы», — чистосердечно признавался он.

Однажды мы втроем совершили на пароходе поездку в Голоссевскую, где в юности Хедвиг обручилась со своим мужем и, вероятно, поэтому предполагала, что там можно увидеть массу интересного. Во время поездки Димитрий поведал своему брату и мне, как возник их союз с Татьяной. И сам тот не желая, рассказал многое, что осветило эту чудесную любовь с совершенно новой стороны. Например, о том, что его мать, мадам Волуева, уже давно устроила внимательные смотрины невесте и в своих молитвах обручила ее с сыном. «Наша мама полюбила ее до меня!» — повторял он, и в его устах это была более высокая похвала Татьяне, чем все предыдущие.

Голосеевская оказалась не особенно красивой, лесистый ландшафт был застроен балаганами и разного рода увеселительными заведениями, за которыми возвышались многочисленные монастыри. Правда, Димитрий мог многое о них порассказать, в одном из них хранились чудотворные иконы; он искренне сожалел, что не может показать их мне.

— Ваши иконы такие темные, почти черные; как они могут нравиться? — смущенно призналась я.

— Черные? — озадаченно повторил он и изумленно остановился на дороге. — А как же им не быть черными, ведь они, благодарение Богу, такие древние, и чем древнее, тем священнее. Нет, Муся, послушай, ты же не ищешь здесь, например, дерзости западных художников, которые и впрямь осмеливаются писать Бога и Богоматерь такими красивыми и… такими естественными, как мы сами? Нет, так поступают только язычники, — заверил он с очевидным душевным спокойствием. — Само собой, мы тоже умеем живописать! Все, что есть на земле и на небе, даже самое прекрасное — невесту, — можно передать человеческими красками — но только не его, не Бога. Делать это столь же невозможно, сколь и неподобающе.

Я думала, вместо меня на это ему ответит Виталий. Но Виталий стоял молча и рисовал тростью фигуры на мягком речном песке. В этот день Димитрий не раз утверждал, что я смотрела бы на все совсем по-другому, если бы в наших экскурсиях, которые мы совершали ранее впятером, он был с нами шестым. Поскольку мысль «осмотреть» все заново меня не увлекала, я выложила об увиденном все то, что думала. Димитрий на меня не рассердился, а только добродушно заметил:

— Вы смотрели на наши иконы, как юная дама: находили безвкусными одежды, обилие золота на окладах, жемчуга или драгоценностей, но взгляните на все глазами не дамы, а женщины — неужели вас не трогает, что люди приносят все это в дар своим святым? Это же глубокая, исполненная веры скромность, которая осмеливается проявить себя только в одежде, в земном, только окладу жертвует свое земное, пусть даже то, что считается самым драгоценным. Она, эта скромность, не вписывает грубо и запросто божественное в образ, снижая его до обычных вещей! Именно поэтому иконы — не картины, они не «прекрасны», они не показывают, а скрывают Бога…