— Отец! — Так, что у нас стряслось? — Нужна помощь.

— Говори.

Мы отошли в сторонку, и Настя спросила:

— Можешь поговорить с сестрой Виталика?

— Я? Зачем?

— Катенька совсем скисла, он боится, что она наделает глупостей. Она уже резалась и таблетки глотала.

— Эй, у нее вообще-то родители есть.

— Антонина Геннадьевна отмахивается, говорит «ерунда». А отчима она боится.

— Он, вроде, не очень страшный.

— Ну, такое… — уклончиво ответила Настя. — Есть в нем что-то жутковатое все-таки.

— Ладно, но почему я?

— А кто? — искренне удивилась дочь.

И как можно не поддержать такую веру во всемогущество родителя?

Из-за странной планировки этого дома меня преследует нелепое ощущение, что он изнутри гораздо больше, чем снаружи. Настя повела меня по темному коридору, который совершенно непонятно как умещается в стенах двухэтажного небольшого здания.

— А что у вас с Клюсей? — Очень Нейтральным Тоном спросила она меня по дороге.

— Дочь моя, — вздохнул я, — ты меня кем считаешь вообще?

— Привлекательным мужчиной, которого бросила жена, — эка внезапно… Не ждешь такого суждения от шестнадцатилетней дочери.

— Клюся по возрасту ближе к тебе, чем ко мне. Лучше смотри, чтобы она у тебя Виталика не отбила.

— Ой, пап, прекрати…

— Мы с ней просто поговорили, дочь.

— О чем?

— Если бы тебе нужно было знать, о чем, она бы поговорила об этом с тобой, верно?

— Бе-бе-бе… — неотразимый аргумент дочери, позволяющий неизменно оставлять за собой последнее слово.

И тут я резко остановился. Что-то было не так.

— Что, пап? — почему-то тихо спросила Настя.

— Запах, — сообразил я.

— Хм… — дочь засопела изящным носиком. — Знакомо как-то пахнет.

— Это духи. Духи Марты.

— Точно! Кто-то пользуется такими же духами?

Это очень редкий запах. Горький и пряный, мало кому подходит, но Марта в них просто влюбилась. Я привез ей флакон из Тегерана, когда был в командировке. Купил в маленькой лавочке на окраине.

— Не думаю, что такие можно найти где-то еще.

— Может, просто похожие?

— Не знаю… Но это странно.

— Тут многое странно, пап. Вот Катина комната, — она тихонько постучала в дверь и, не дожидаясь ответа, вошла.

Узкая комната пенальчиком, высокий потолок, окно-щель. Обстановка спартанская — кровать, тумбочка, письменный стол, стул. На кровати лежит, отвернувшись к стене, девочка, выражая спиной отрицание этого гадкого мира. На стуле сидит драный плюшевый медведь. И что я должен делать в этой ситуации?

— Кать, я его привела, — тихо сказал Настя и вышла, аккуратно притворив дверь.

— Что случилось, Катя? — спросил я, не ожидая ответа. Но девочка неожиданно сказала:

— Мне страшно.

Я присел на край узкой кровати, она подвинулась, освобождая мне место.

— Чего ты боишься?

— Они заберут меня.

— Кто?

— Не знаю. Те, кто нас забирает. Мне очень страшно, очень.

Я положил руку ей на плечо — худое и костлявое, оно трясется крупной дрожью.

— Вас забирают?

— Да. Дети пропадают. Один за другим. Нас было больше. Они просто исчезают, и все. Их уводят ночью, я слышу их шаги в коридоре, но боюсь выглянуть, и все слышат, и все боятся, и теперь моя очередь, на меня пал жребий.

— Дети исчезают, и никто не отреагировал? — усомнился я. — Не набежала полиция, не примчалась ювеналка, федералы не поставили этот город раком в поисках пропавших? Так не бывает.

— Я знала, что вы мне не поверите. Мне никто не верит, даже те, кто знают.

— Вот тут не понял, — признался я.

— Про них забывают. Почти сразу. Как будто их и не было. Те, с кем они дружили, те, с кем они сидели за одним столом, те, с кем они играли… Через несколько дней они уже не помнят. Спрашиваешь — а где Иван? «Какой еще Иван?» — и смотрят так… Как будто я сумасшедшая. А я просто помню. Я их всех помню. Ивана, Ириску, Зенечку, Миленку, Дениса, Мишаню…

— И все они пропали?

— Да. Их никто не помнит, даже Виталик. Хотя они с Денисом играли в группе, он был на барабанах. Теперь у них нет барабанщика, и они не помнят, что он был.

— Серьезно?

— Да. Я спрашиваю: «А где Денис?» — «Да вот же он!» — «Другой Денис, барабанщик». — «Не было никакого барабанщика!». И так всегда.

— Извини, Катюш, не обижайся, но я все же спрошу — а он точно был? У подростков бывают воображаемые друзья, это нормально.

— Не верите?

— Сомневаюсь. Видишь ли, ваш детдом на муниципальном балансе, тут не могут просто так пропадать бесследно дети. Они все записаны, посчитаны, на них, в конце концов, деньги из городского бюджета выделяются. На каждого ребенка сейчас такая гора отчетности!

— Пойдемте. Я покажу.

Я поднялся, выпуская ее с кровати. Она повернулась, встала. Худая, бледная, лицо осунувшееся, глаза красные, заплаканные. На тонких руках, торчащих из рукавов короткого халатика, видны следы старых порезов. Их тут что, вообще психолог не наблюдает? Разве так можно?

Надела пушистые тапки и вышла в коридор. И снова мне показалось, что в нем пахнет Мартой. Но девочка вела меня все дальше, и запах рассеивался, сменяясь привычными уже ароматами сырой земли и мокрого дерева.

— Вот! — она толкнула тяжелую деревянную дверь. Раз, другой — мне пришлось помочь.

За дверью оказалась заваленная вещами кладовка. Какая-то грязная одежда, полураспотрошенные сумки, старые игрушки, перевязанные стопки пыльных книг, неопознаваемый хлам. Землей и гнилью пахло особенно сильно, как будто здесь погреб, а не комната без окон. Может, где-то крыша подтекает, и в стенах плесень завелась?

— Смотрите! — она принялась раскидывать тряпки в стороны. — Вот она!

Из-под завала показалось что-то блестящее никелем и ярким пластиком.

— На этом играл Денис! Она у него в комнате стояла, он всех достал своим грохотом, скандалов было… А теперь никто не помнит!

Я помог девочке разгрести вещи. Действительно, под грудой тряпья обнаружилась дешевенькая, но вполне настоящая ударная установка. Бас, хет, ритм, бонги — комплект.

— А вот это, — она протянула мне удивительно красивую ручной работы куклу, — это Ирискина. Она ее обожала, это все, что у нее осталось на память о родителях. Ни за что бы с ней не рассталась — а теперь она тут.

Я покрутил в руках куклу — ее платье испорчено водой и измазано грязью, но фарфоровое личико сохранило тонкую изысканную красоту. Такие больших денег стоят, авторское изделие.

— Это Мишкин этюдник, — она показала на деревянный плоский ящик со сложенными раздвижными ногами. Там внутри рисунки его, наброски, краски, карандаши — все. Он отлично рисовал. Там есть портреты ребят, но они не помнят, как ему позировали. Здесь все, все, понимаете? А их больше нет. И меня скоро не будет…

По ее щекам снова потекли слезы.

— Так, заканчивай рыдания, — сказал я решительно. — Будешь ты, никуда не денешься. Я разберусь, что тут у вас за ерунда творится. Я целый внештатный помощник полиции, практически Шерлок Холмс на четверть ставки.

— Спасибо, — сказала она, всхлипывая. — Мне так страшно…

— Ничего не бойся. Пойдем, умоешься, переоденешься и спустимся вниз. Нечего тебе одной сидеть, себя накручивать.

В гостиной Настя, выставив в разных углах настольные лампы и направив их на белую стену, снимала портреты ребят. Я и не заметил, что она снова начала таскать фотоаппарат. Сейчас все снимают смартами. С постобработкой, фильтрами, подавлением шума, эффектами и прочей глазурью. А Настя некоторое время назад нашла мою рабочую, журналистских времен, зеркалку и внезапно увлеклась. Она много снимала, и у нее неплохо получалось. Потом, на волне подросткового пессимизма, забросила: «Мне нечего снимать, в моей жизни ничего не происходит». И вот снова взялась. Это, наверное, хороший признак.