Я нажал кнопку подключения на беспроводной «мышке» — не люблю тачскринов и тачпадов так же, как сенсорных клавиатур. Нетта очень натурально взвизгнула и запрыгнула на моментально возникшую табуретку, рискованно поддернув и так короткую юбку.

— «Обнаружена мышь! Принять?» — вокруг табуретки забегала серая мышка.

Я тапнул пальцем по сенсорной поверхности, объединяющей тачпад и клавиатуру.

Нетта вздохнула, слезла с табуретки, присела на нее, эротично закинув ногу на ногу, и протянула мышке кусочек сыра. Я невольно заржал от такой анимации.

— Над чем смеешься, отец? Надо мной? — полушутя-полусерьезно нахмурилась зашедшая на кухню с кружкой Настя.

— Троллинг и глумление есть неотъемлемая часть воспитательного процесса, — назидательно сказал я, — но нет, не сейчас.

— У тебя новый ноут? — она потянулась было к шкафчику за чистой кружкой, но, поймав мой пристальный родительский взгляд, вздохнула и стала мыть грязную. — Ой, что это? Неужели «Глаз кобольда»?

Она схватила коробочку с логотипом и закрутила ее в руках, ища открывающуюся сторону.

— Какие-то VR-очки, вроде… — сказал я.

— Не какие-то! Это реально «Глаз кобольда»! Вау! — дочка торопливо освобождала устройство от упаковки. В результате у нее в руках оказалось что-то вроде хайтековской маски для подводного плавания с непрозрачным стеклом.

— Их же только анонсировали, все игро-поинты слюной капают! Говорят, что-то необыкновенное… Дашь погонять, пап? Ну, па-ап…

— Да у тебя и ноута нет… — растерялся я.

— Да будет тебе известно, о мой отсталый отец, что «Глаз кобольда» подключается как к ноуту, так и к смарту, лишь бы на них «Кобальт» был!

— Отсталый? Я отсталый?

Дочь покинула помещение. Очки как-то незаметно ушли вместе с ней.

— Здравствуйте, Антон!

Элина была по-прежнему совершенна до кукольности и все так же пренебрегала лифчиками.

— Компания благодарит вас за участие в обнаружении зловредного программного обеспечения. Надеемся, новый ноутбук компенсирует вам беспокойство и позволит приступить к главной части вашей работы.

Намек прозрачный, как ее блузка.

Ну вот что я не геймер? Поди, куча молодежи за такую работу левую почку продаст. Чью-нибудь. Мироздание вечно делает не те подарки не тем людям.

Через полчаса я уже третий раз перечитывал ТЗ. «Странной херней я занимаюсь…» — думалось мне при этом. В бабкином кресле кот непристойно вылизывался, демонстрируя свое отношение к происходящему. Сидеть за столом бабули оказалось ужасно неудобно, он слишком высокий. Пришлось, как в детстве, подложить на стул книги потолще — «Суперпозиция и супрематизм», «Предсказание судьбы по рисунку склер» и тяжелую инкунабулу с глубоко оттиснутым в коже обложки, но совершенно нечитаемым готическим шрифтом названия. Надеюсь, оно не отпечатается мне зеркально на жопе, а то вот так пойдешь посрать — и случайно вызовешь Дьявола.

«Тебе все это снится», — уверял меня забор. Но я давно уже не верю заборам.

— Проводишь? — дочь смотрит слегка мимо меня, как будто обращаясь к кому-то за правым плечом.

Это означает, что она смущена необходимостью и просит не отца, а так вообще Мироздание в целом.

— Я думал, что ходить с родителями — зашквар, — удивился я, закрывая ноутбук.

— А я думала, что «зашквар» говорят только старые пердуны.

— «Старый пердун» — хейтспич, — пожурил ее я, — правильно «возрастной».

— Ну пап, ты же обожаешь все контролировать. Все равно будешь спрашивать «где» и «что».

Контролировать? Да такого распиздяя, как я, еще поискать! Дети очень странно видят родителей.

Или родители странно видят себя.

Люди вообще странные.

«Воспитательное общежитие имени пистолета Макаренко» — гласила вывеска у входа в старый двухэтажный дом, где первый этаж облупился штукатуркой по кирпичу, а второй темнел замшелым срубом.

Я сначала подумал, что это со мной шутит подсознание, но оказалось — нет, не со мной. Слово «пистолета» было напечатано в тон табличке на виниловой самоклейке и наклеено перед фамилией. Видимо, поверх имени. Как бишь его звали-то? Не помню. Человек-фамилия.

— Ну все, спасибо, дальше я сама, — нетерпеливо и нервно сказала Настя.

— Ладно, не буду мешать взрослой и независимой девушке делать себе имидж. Я на связи.

— Иди уже!

Не успели.

— Антон? Настин папа? — из дверей выглянула женщина лет сорока, с полноватым добрым лицом и растрепанной прической. Она вытерла руку о передник и протянула мне для пожатия.

— Я этот человек, — надо же, вот так, прям за руку? Отвык. После второй пандемии рукопожатия стали не то, чтобы неприличны, но слегка интимны. Знак доверия. Почти как поцелуи. Но здесь, кажется, об этом не слышали.

— Заходите, пожалуйста!

Настасью перекосило, и она закатила подведенные багровыми тенями глаза.

— Не стоит, наверное, — попытался я, — столько дел, знаете ли…

— На минутку, буквально! Я оладьи напекла.

Дочь обреченно вздохнула — оладьи моя слабость.

— Разве что на минутку…

— Я Антонина, мама Виталика.

Теперь перекосило уже меня. Знакомство с родителями друга дочери — это как-то чрезмерно символично. Но я человек тренированный, перекосился внутри, лицом не дрогнул. Тем более — оладьи. За оладьи я готов претерпеть.

За небольшой прихожей оказалось полутемное пространство с цилиндрической печью-колонной посередине. Вдоль стен маленькие диванчики с журнальными столиками. Над каждым тусклый светильник, так что комната как бы разделяется на изолированные островки света, отгороженные сумраком. Окон то ли нет, то ли они наглухо зашторены.

— Это общий зал, — сказала Антонина, — дети живут в своих комнатах, а здесь собираются для общения.

Несколько подростков сидят на диванчиках, каждый в себе и своем смарте. Меня, Настю и друг друга тщательно игнорируют. Общаются, значит.

— Настенька, располагайся, Виталик сейчас спустится, а вы, Антон, проходите в столовую, я вас оладушками покормлю!

Я оставил дочь за веселой подростковой игрой «кто кого переигнорит» и прошел за женщиной дальше. В столовой оказалось по контрасту светло, но покрытые граффити на кладбищенскую тему стены сводили весь позитив на нет. Столы веселеньких расцветочек и яркие кружевные занавески выглядели на их фоне как цветы на поминальных венках.

— Я уже привыкла, — махнула рукой Антонина, — дети любят мрачные фантазии.

— Угу, — неопределенно сказал я, разглядывая нарисованный с большим талантом некрополь, где на плече потемневшей от времени надгробной статуи сидит неопрятный крупный ворон. Статуя изображает печальную юную деву с поникшей головой в белой, спадающей каменными складками на могильную плиту, хламиде. Лицо девы показалось мне знакомым.

— Присаживайтесь, попьем чай с оладушками! Муж на работе, а я тут по хозяйству.

— Большое хозяйство, — окинул я взглядом столовую, — на всю ораву готовите?

Пять столов, каждый на четыре человека.

— Ну что вы, дети сами, в основном, справляются, я только помогаю. Ну и вот оладушки…

Оладушки хороши. В меру поджаристые, масляные, воздушные. Правильные оладушки.

На второй стене крылатая смерть ведет за ручку маленькую девочку. Свет впереди вроде бы должен символизировать хороший конец этой истории, но брошенный позади игрушечный мишка слишком печален, а перо, зажатое в упрямом кулачке девочки, явно выдернуто из смертных крыл. Наверное, она дорого продала свое детство.

Забавненько.

На третьей стене уходит вдаль аллея темных узловатых голых деревьев. Перспектива передана мастерски, кажется, что по мощеной прямоугольным булыжником дорожке можно пойти, удаляясь от пластиковой ненатуральности интерьера столовой в мрачную реальность картины. Вот только я бы по ней не пошел — такая аллея наверняка ведет к какому-нибудь готическому кладбищу с покосившимися древними обелисками, и путешественника там не ждет ничего хорошего. На деревьях висят клочья паутины и сидят черные птицы.