— Я чрезвычайно серьезный человек. Многие считают, что у меня вообще нет чувства юмора.

— И откуда же вы предлагаете ее… вернуть?

— Из ее дочери, которая, как бы вы ни пытались это отрицать, все же не просто ребенок. Когда-то они поменялись местами, и это можно… переиграть.

— И каким же образом?

— Примерно так же, как произошел первый обмен. Но, сами, понимаете — это возможно только в Стрежеве.

— Так же, как первый… И чем же вы собираетесь довести мою дочь до такой же степени отчаяния и боли, чтобы она сбежала туда же, куда ее мать? Или чтобы она смогла вытолкнуть Анюту из небытия, ее страдания должны быть глубже? Вы понимаете, что это фактически доведение ребенка до самоубийства?

— Этого, как вы выражаетесь, «ребенка», вообще не должно было быть! И, напомню, именно вы довели Анюту до такого экстравагантного суицида.

— Я понятия не имел…

— Не имели. Теперь — имеете. И можете исправить случившееся пять лет назад. Отменить ту трагедию. Вернуть любимую девушку. Знаете, такой уникальный шанс даже раз в жизни выпадает не каждому!

— Вам-то Анюта зачем? — мрачно спросил я.

— А вам не все равно? Ну, допустим, у нее была уникальная глубина взаимодействия с городом, и она сейчас может внезапно понадобиться. Жижецк тому отличный пример. Подумайте над моим предложением, Антон. Только недолго. Скоро я спрошу вас снова.

Вассагов поднялся со стула и удалился, а я выпил принесенный коньяк залпом и без закуски, расплатился и пошел к фонтану. Там под летящую со сцены удалую ирландскую джигу отплясывала так, что только кеды мелькали, моя дочь. Я смотрел на нее, на блестящие глаза, растрепанные волосы, раскрасневшееся веселое лицо и вспоминал Анюту. Она могла зажечь не хуже. Она вообще была та еще оторва, ее мать. Моя единственная в этой жизни настоящая Большая Любовь.

Пять лет назад я ее потерял, получив взамен странную девочку, с которой понятия не имел, что делать. Предложи мне кто-нибудь этот вариант тогда — я бы и секунды не колебался. А сейчас…

У меня будет Анюта.

У меня не будет Насти.

Люди созданы природой так, что острее воспринимают и лучше запоминают боль, чем радость. Мы сформированы негативным опытом. Потому радость обретения никогда не перевесит горечь потери. Вот эта пляшущая у сцены девчонка через несколько лет вырастет и уйдет в свою жизнь. Я в любом случае останусь один. Но, черт меня заешь, я не лишу ее этой жизни! А если кто-то попробует перешагнуть через меня…

Я развернулся и пошел искать Лайсу.

Полицейская капитан была в вызывающе штатском — не выше середины бедра и с открытой спиной. Она сидела в одном из уличных кафе в полном одиночестве и, кажется, обрадовалась, когда я к ней подсел.

— Празднуешь? — спросил я.

— Не знаю, — пожала голыми плечами Лайса, — сама пока не определилась. А ты? Поговорил с женой?

— Никак не получается. Меня к ней не пропустили, представляешь?

— И не пропустят, — девушка взмахнула рукой, и я внезапно понял, что она прилично набралась. — Судебный запрет.

— В смысле?

— Твоя дражайшая объявилась сегодня утром в оркестре и сразу же через некое доверенное лицо подала судебное требование. В отношении преследующего ее бывшего мужа.

— Бывшего?

— Есть понятие «фактического развода», его в данном случае достаточно. Запрет был принят по упрощенной процедуре в виду «очевидности состава». Судья в выходной день аж рысью на работу прибежал!

— Но ты же понимаешь…

— Я все понимаю! Но это ничего не меняет, — грустно засмеялась она. — Сегодня, так или иначе, все закончится. Хочешь глинтвейна?

— Значит, ты мне не поможешь?

— Нет.

— Тогда хочу. Глинтвейна.

Я сходил к стойке и взял две глиняных кружки с горячим напитком.

— Вроде не холодно, почему глинтвейн? — спросил я.

— Традиция, — пояснила Лайса. — В праздник его даже детям наливают. У нас много традиций.

— Я заметил.

Мы неторопливо выпили по кружке, и я сходил еще. Напиток не казался крепким, но какое-то смещение сознание от него все же происходило.

— Ты меня совсем напоишь! — хихикнула девушка.

— Обещаю не домогаться.

— Напугал! — фыркнула она. — Может, я еще устрою проверку твоей супружеской верности.

— Лучше выпьем.

И мы выпили. Я сходил еще. Глинтвейн был не слишком горячий и очень вкусный, пился легко, но ощущение от него было не столько пьяное, сколько странное.

— Из чего его делают? — спросил я Лайсу.

— Тс-сс! — пьяно покачнулась она. — Лучше тебе не знать! А впрочем…

Она наклонилась через стол, я склонился к ней, наши лица почти соприкоснулись. От нее пахло вином, пряностями и чуть-чуть косметикой.

— Тут все помешаны на живой воде.

— Бабай писал о мертвой.

— Он писал, что это одно и то же. Вода размывает границы между жизнью и смертью. Или нежизнью и несмертью? Не помню.

Лайса была уже сильно пьяна, но я принес еще две кружки, надеясь, что мой вес и тренированность организма помогут. Пара пьяных поцелуев, которым я не противился, и девушка уснула, упав лицом на скрещенные на столе руки. Я коварный мерзавец, мне стыдно. Но мне очень нужно то, что у нее в сумочке. Надеюсь, за утерю по пьяни табельного оружия ее не уволят. Впрочем, я рассчитываю его вернуть до того, как она хватится.

— Ты что творишь, остолоп? — на третьем свободном стуле обнаружилась Архелия Тиуновна. — А если ее из-за тебя уволят?

— О, бабуля-красотуля! — засмеялся я. Кажется, никто, кроме меня ее не видел, так что заложить она меня не могла.

— Да ты пил эту дрянь, что ли? — подозрительно присмотрелась она. — Совсем дурак?

— Слегка нетрезв, — признал я, — старушками галлюцинирую. А кота куда дели?

— Шляется тут где-то, — отмахнулась Архелия, — зачем тебе пистолет, малахольный?

— Не знаю, — признался я, — но в прошлый раз помогло. А вы разве не только в кресле появляться можете?

— Сегодня особый день, сегодня многое можно. И не только мне, учти!

— Ничего, у меня пистолет теперь есть. А если Лайсу и уволят — ничего страшного, найдет себе нормальную работу. Что за занятие для красивой девушки — полицейский капитан? В «Макаре» вон директорское место освободилось.

— Здорово ты оглупел… — скривилась бабуля. — Не пей больше. Они на мертвой воде это пойло ставят, сахаром да гвоздикой запах отбивают. У непривычного человека башка дуреет, видится всякое.

— Вроде вас, Архелия Тиуновна?

— Мертвое к мертвому, — непонятно ответила она. — Жаль, что Сумерла, заложное дитя, этого не понимает.

— А что Сумерла? — заинтересовался я.

— Ну, разбудит она балия своего… Легче кому-то станет?

— Не станет?

— Это такое лекарство, что пуще болезни. «Старые хозяева» — балий, рыбак, хшайта… Не надо бы их беспокоить. Боком выйдет. Но кто меня, дохлую, послушает? Ладно, иди, куда собирался. Но помни — не все, что ты видишь, таково, каким кажется.

— Мне ли не знать! — вздохнул я и потянулся разбудить Лайсу.

— Иди, за внучкой я присмотрю.

И я как-то сразу поверил — присмотрит.

Забавненько.