— Спасибо, Антон, вы нас спасли! — Оксана благодарно припала ко мне бюстом.

— Не о чем говорить, — деликатно отодвинул я ее, — но боеготовность вверенного мне подразделения оцениваю как отвратительную.

Виталик и остальные мальчики потупились и заковыряли мостовую ножкой.

— Будем работать над этим! Завтра. А сейчас — идите на праздник, веселитесь. Старайтесь все же держаться компактно и не разбредаться. Кроме участников группы, которых Клюся обещала убить гитарой за опоздание.

— Ой, — подскочил Виталик, — нам пора!

Мои подопечные бодрой рысцой направились к площади, Настя отправилась с ними.

— Ничего не хочешь мне сказать? — спросил я Фиглю.

— Сожрут их без Невзора-то.

— Подавятся.

— Хупавый ты, странь. Но если уж они Невзора порушали, то за тебя я и пенязи покляпой не дам.

— А Невзор разве не сам?

— Дурной ты.

— Какой есть.

— А, что с тобой говорить теперь-то… — Фигля печально махнула рукой, развернулась и ушла.

На площади настраивали инструменты Клюся со товарищи, негармонично подвывали клавиши, гулко, как в бочку, тум-тумкал Виталиковский бас. Мои временные воспитанники и моя постоянная дочь паслись плотной стайкой неподалеку, а я увидел в толпе Петровича. Бывший коллега и наставник имел вид озабоченный и слегка нетрезвый.

— Привет, — сказал он задумчиво, — празднуешь?

— Ну, такое… — уклонился я от прямого ответа по методу дочери.

— А я вот все думаю — не одеться ли на этот маскарад какашкой и не испортить ли всем праздник.

— С чего такие мысли? — удивился я.

— Слушай, Антох, а ты как к идее бессмертия относишься? — спросил он неожиданно.

— В каком смысле?

— В индивидуальном. Хотел бы жить вечно?

— Нет, наверное. Вечно — это как-то слишком дофига. Крыша съедет наглухо, я думаю.

— Отчего же?

— Ну, вся человеческая мотивация — это смерть и секс, который тоже немножко про смерть. Мы так к нему стремимся, потому что знаем, что умрем. Если убрать смерть, то это будут уже не люди, а какие-то другие существа. То есть люди, став бессмертными, все равно некоторым образом умрут. Эта идея кусает себя за хвост.

— Мудрено, — сказал Петрович.

— Так и вопрос непростой.

— То есть, ты бы отказался от бессмертия ценой потери человечности?

— Пожалуй, да. Потому что бессмертие получу в результате не я, а кто-то другой, даже если он будет на меня похож. И вряд ли это будет хороший человек, которому я пожелал бы долгих лет жизни.

— Оригинальная точка зрения, — кивнул Петрович, — интересно, что ты скажешь лет через тридцать, когда костлявая станет скрипеть за плечом.

— Спроси меня тогда еще раз. Но с чего ты вдруг озаботился этим вопросом?

— Поговорил с Элиной. Откровенно, я надеюсь.

— О, то есть она может врать?

— Тоже мне, фокус. Выкинь из головы эти стереотипы. Врать, передергивать, умалчивать и переводить стрелки. А еще кокетничать, играть на чувствах, вызывать симпатию. Давить и угрожать тоже может. Умница девочка, горжусь ей.

— И что же она тебе рассказала?

— Скажем так, она руководствовалась благими намерениями. Но надо понимать ограниченность ее включенности в эмоциональные предрассудки человеческого общества.

— Эмоциональные предрассудки — это что нельзя детей убивать?

— В том числе. Это, кстати, в историческом масштабе относительно недавняя установка, вызванная пищевым изобилием. Раньше в голодные годы племя избавлялось от лишних детей без всяких сантиментов — они менее ценны, чем взрослые, которые могут в любой момент нарожать новых.

— Ну офигеть теперь.

— А что такого? Эмоциональные предрассудки меняются. Напиши ты сейчас в публичный поинт, что убил пушистого котеночка, тебя со свету сживут. Но наши прабабки топили их в самом бытовом порядке.

— Черт с ними, с котятами. Но убивать детей, это, знаешь ли…

— Я знаю, но я принадлежу к той же эмоционально-этической культуре, что и ты. Элина — нет.

— А как же три закона робототехники? — проявил эрудицию я.

— Чушь, — отмахнулся он, — не надо путать литературу с программированием.

— И что теперь?

— Я запретил ей эти эксперименты.

— Запретил убивать людей? Надо же, как просто. И она послушается?

— А что ты хочешь? Посадить ее в тюрьму? Эмоционально ты прав, по сути — нет. Во-первых, она никого не убивала. Для нее они просто меняли одну форму существования на другую. Во-вторых, эти твои детишки, между нами говоря, не вполне…

— Так, вот сейчас… — начал закипать я.

— Стоп-стоп! Остынь! Я про формальную сторону вопроса. Я не зря спрашивал тебя про бессмертие, понимаешь?

— В жопу такое бессмертие! — сказал я, припомнив призрак Кати в зеркале.

— Ну и ладно, в жопу так в жопу, — не стал спорить Петрович. — Как будто тебя кто-то уговаривает. Все, эта история закончилась.

— Ах, ну да… Ты ей запретил…

Забавненько.

Клюся с ребятами заиграли со сцены что-то несложное-танцевальное, довольно прилично, кстати. Во всяком случае, сразу стало веселее, народ еще не плясал, но уже двигался в ритме, притопывая и пританцовывая на ходу.

— Антон, не уделите пару минут?

— Александр Анатольевич? — увидев тут Вассагова, главу безопасности из Стрежева, я даже не удивился.

Не задумывался об этом специально, но, после Кеширского, подсознательно ожидал дальнейших флешбэков.

— Давно не виделись, Антон!

— Я не соскучился, если честно.

— Что же вы сразу грубите! — попенял мне безопасник. — А ведь я тут ради вас!

— Серьезно? — спросил я скептически.

— Не только, — поправился он. — Происходящие тут процессы интересны и поучительны сами по себе. Но, тем не менее, разговор с вами стал одной из причин, по которым я решил прибыть лично.

— И о чем будем разговаривать?

— О вашей… хм… дочери, — Вассагов покосился на весело смеющуюся Настю. Она болтала с ребятами и, кажется, впервые за долгое время выглядела довольной жизнью.

— Внимательно слушаю.

— Антон, вы не хотели бы вернуться в Стрежев?

— Александр Анатольевич, не вы ли мне настойчиво рекомендовали никогда ни в коем случае не возвращаться?

— Каюсь, — вздохнул безопасник, — был не прав. Ваша дочь казалась лишним дестабилизирующим фактором. Мы, может быть, несколько безапелляционно вам ее навязали, но немедленно убрать ее из города выглядело тогда хорошей идеей.

— А теперь?

— А теперь не выглядит.

— Как она говорит: «Пичалька».

— Именно. Со слов Ивана я знаю, что отдать вы ее не хотите. Понимаю — проснулись отцовские чувства. Уважаю, не смею настаивать. Кстати, не знаете, что с ним случилось?

— Знаю. Он смел настаивать.

— Он хотя бы жив?

— В специфическом местном смысле этого слова — да.

— Ах, да, — поморщился Вассагов, — покляпые. Ох уж мне эта жижецкая экология… Но это их проблемы, мы не вмешиваемся. И, тем не менее, как вы смотрите на переезд в Стрежев?

— Не вижу резонов.

— Ваша дочь там будет в безопасности.

— Знаете, пока что главную опасность для нее представлял ваш сотрудник… Кстати, это вы устроили давление через ювеналку и прочие фокусы?

— Что-то мы, что-то нет… Чтобы вы там ни думали, но Стрежев — не единственная заинтересованная сторона.

— И в чем причина такого интереса?

— В ее происхождении.

— Она моя дочь! — я начал злиться.

— Этого никто не оспаривает, поверьте. Но ее мать…

— Ее мать умерла.

— Это… некоторым образом не совсем так. Скажем, как бы вы отнеслись к тому, чтобы вернуть вашу Анюту?

Мне пришлось присесть за столик временного уличного кафе.

— Кофе, чай, глинтвейн? — тут же подскочил молодой официант.

— Коньяк есть?

— Непременно!

— Давайте.

Вассагов присел напротив.

— Если вы пошутили, — сказал я мрачно, — то зря. Не надо шутить такими вещами.