— Эми, дай-ка руку… Я на крыльце пока посижу… Что там, сильно жарко?

Прогулка обещала быть долгой, но мне, в общем, это было нисколько не в тягость. Мистер Хейз, если его досыта накормить — пусть и не беконом, — был, в общем-то, довольно интересным собеседником. А после поездки в кино заметно подобрел.

После обеда я была занята тем, что пыталась удержать равновесие на шаткой деревянной стремянке и дотянуться кистью с краской до дальних уголков ставней на втором этаже. Дом медленно, но верно преображался — конечно, есть еще над чем работать, но и теперь, с починенной крышей, он выглядел куда менее запущенным, чем когда я только приехала сюда.

Аксель, недавно проснувшийся (до сих пор не понимаю, как он умудрился отдохнуть, опрокинув в себя чашку крепкого кофе), принес из амбара еще одну лестницу и теперь помогал мне, занимаясь соседним окном.

Я долго собиралась с мыслями, прежде чем сказать:

— Слушай, мне так неловко перед Беллой. Я вломилась к ней в пять утра.

Он засмеялся:

— Она на тебя не в обиде. Она растерялась и боялась сказать, где я на самом деле, потому что я жаловался ей, что все собираюсь тебе рассказать и никак не решусь.

Что-то это мне напоминает.

Он продолжил:

— Ты уехала, и она сразу позвонила мне, испугалась, что что-то сделала не так.

Стыд расцветал на моем лице красными пятнами — я видела это даже в отражении оконного стекла. Боже. Надо будет извиниться перед ней, купить цветов и игрушку ребенку…

— Вам обязательно нужно познакомиться. Она очень милая. Джеффу крупно повезло с ней — честно говоря, как бы я его ни любил, но он тот еще разгильдяй. Мы вечно попадали во всякие передряги, по большей части по его милости… Но он хороший друг. С тех пор, как отец заболел, а моя мать… уехала, он всегда был рядом и помогал, чем мог. Если б не он, я даже и не знаю, что бы со мной было.

— А он… Он знает, что ты работаешь… там?

— Нет. Пока — нет. Думаю, он поймет, но я не решался ему рассказать или написать об этом. Мы виделись только один раз, не считая судебных заседаний — окружная тюрьма далековато отсюда, да и… Ну, в общем, я не могу ездить к нему без Беллы, а она все время занята с ребенком.

— Надеюсь, он скоро выйдет.

— Я тоже. Его родители, честно говоря, отказались помогать ему, нанимать адвоката и все такое… Они и Беллу не особо жаловали, даже когда они только начали встречаться, еще в школе. Они, как бы это помягче сказать… Расисты.

— Боже, серьезно?

— Ага. И тут, у местных, такие понятия о справедливости: попался — получай наказание по полной, дыма без огня не бывает и все такое. Поэтому все так относятся к Томпсону, не хотят иметь с ним дел. Он остался безнаказанным и едва не обанкротился, пришлось нанимать кучу нелегалов, людей из соседних деревень, налаживать поставки древесины в другие города. Здесь у него никто ничего не покупает.

Я удивилась силе коллективной кары, обрушившейся, так или иначе, на Томпсона. Что ж, и поделом ему.

— Мне так стыдно перед Эрни, — сказал Аксель. — Черт, даже отцу было бы проще признаться, чем ему.

— Это моя вина, — я чувствовала себя не в своей тарелке и очень жалела, что заставила Эрни поехать со мной к Белле. — Он не мог мне отказать, я заставила его поехать…

— Да брось. Мне, на самом деле, стало легче, что я хоть кому-то рассказал. Можешь себе представить, почти год никто ничего не знал. Он запретил парням из нашей бригады болтать об этом и сам никому не сказал, хотя я думал, сдаст при первом же удобном случае.

Под этим «он» Аксель имел в виду, конечно же, Томпсона.

Я вспомнила, как тот заявил мне: «я отлично храню чужие секреты. Можешь спросить у Акселя, он скажет то же самое». И то, каким напряженным выглядел Аксель, когда выпытывал, о чем мы с ним говорили на парковке, пока он вытаскивал из бара пьяного Эрни.

— А твоя рука…

— Да, порезался на пилораме.

— И Кларк приезжал…

— За мной. Когда ты заболела, я пропустил смену…

Я испытала прилив острой благодарности и нежности, смешанный с чувством вины.

Мое вранье зашло слишком далеко.

Сначала я боялась, что если он узнает правду, он использует ее против меня. Потом доверяла недостаточно, чтобы признаться. Затем решила, что, узнав, он точно прогонит меня. Аксель ведь ненавидел лжецов, хоть в итоге, так или иначе, сам оказался одним из них.

А теперь… Теперь я просто боялась потерять то, что было между нами, своим долгим молчанием. Он спросит, почему я не сделала этого раньше. И мне нечего будет ему ответить, потому причины ранят его. Потому что тогда я все равно что распишусь под признанием в собственной трусости и никчемности.

Но, может, зайти не со лжи, а с обоснования причин?

Я расскажу ему о Чарли, о том, какой это отвратительный изворотливый ублюдок и как долго и здорово он притворялся классным парнем. Как он заставил меня поверить в то, что все, что происходит со мной — моя вина. Что я слишком по-взрослому себя веду. Что я слишком похожа на мать. Что он знает, как обо мне позаботиться, а я нет.

Я расскажу, как сбежала от него — в тот момент, когда Чарли уже закончил со своими играми и был готов приступить к непосредственным действиям, от одной мысли о которых у меня болезненно сжимался желудок.

Я расскажу. Завтра, клянусь, расскажу.

— Эй, — позвал меня Аксель, потому что я, видимо, ушла в глубину своих гипотетических объяснений и пропустила мимо ушей все, что он сказал. — Я тут почти закончил, может, хватит на сегодня?

— Ну нет, давай закончим, — я поспешно мазнула кистью по внутренней стороне ставни. — Только надо придумать, что делать с заколоченным окном…

— Пусть так останется, — Аксель спустился с лестницы, — как будто дом подмигивает.

Прихватив наполовину опустевшую банку, я последовала его примеру. Аксель стоял внизу, придерживая стремянку и страхуя меня.

— Кстати, а что там, на втором этаже?

Все комнаты там были заперты на ключ и я ни разу не заходила внутрь. Шторы были плотно задернуты, так что и снаружи ничего не удалось разглядеть.

— Думаешь, у меня есть еще одна тайна, в духе Эдварда Рочестера? — усмехнулся Аксель, — или, может, как у Синей Бороды?

— Эй, а тайна обязательно должна быть связана с женами? — я изобразила испуг, словно уже обо всем догадалась. — Ну, я бы хотела взглянуть.

— Ладно. Тогда закончим другую сторону, и я тебе покажу.

Как оказалось, ничего секретного или поражающего воображение в тех закрытых комнатах не было — хозяйская спальня, гостевая спальня и кабинет-библиотека. Было заметно, что никто там давным-давно не бывал: на всех вещах лежал толстый слой пыли, в спертом воздухе витал дух заброшенности.

Мне захотелось увидеть, как выглядели эти комнаты в лучшие времена, и я попросила у Акселя разрешения прибраться в них. Он воспринял эту просьбу с удивлением, но запрещать мне, конечно, не стал — только сказал, что это пустая трата времени.

— Ты мог бы работать в кабинете, — заметила я, проводя пальцами над рядом книжных корешков, но не решаясь коснуться их. Сразу было заметно, что кабинет принадлежал женщине: маленькие милые безделушки на полках, утонченные письменные принадлежности на столе, пара ежедневников в обложках пусть и выцветших, но нежных цветов.

— Когда отец заболел, ему стало тяжело подниматься по лестнице, и мы оборудовали для него комнату внизу, — мы вышли из кабинета, и Аксель не стал запирать его. — А я и так всегда спал там. Моя комната никогда не была похожа на детскую — мама бы, наверное, все обклеила обоями с планетами или машинками, но отец, я уверен, был против. Там почти ничего не изменилось за последние лет пятнадцать.

Мистер Хейз, видимо, был суровым мужчиной, — подумала я, — сделать детскую на первом этаже, тогда как спальня родителей на втором — это, конечно, сильно.

— Ты в детстве темноты не боялся?

— Не припомню такого. Может, начитавшись По или Уэллса, и боялся. А так… Нет.

Кажется, признание Акселя позволило ему почувствовать себя чуть более свободным, избавиться, хотя бы частично, от бремени лжи, потому что, по моим наблюдениям, он стал куда больше улыбаться, хотя и волновался насчет Эрни. Дело было не в том, что Эрни мог рассказать об услышанном родителям или кому-то еще, и не в том, что оборвал бы все связи с другом, или обвинил его в предательстве, нет.