Это я и сказал Альхагу.

— Браго и Драко хороши в бою, — последовал ответ. — Они будут защищать Цветок Смерти, повинуясь чувству долга, ты же станешь беречь ее, следуя велению сердца. А сердце и долг не всегда подсказывают одинаково.

Объяснения колдуна немного света пролили на происходящее. Однако с самых первых слов я знал, что соглашусь. Даже без клятв я не смог бы оставить Сагитту в беде.

— Хорошо, — только и сказал я.

— Отвори кровь. Вот так, клятва на крови нерушима. Теперь повторяй за мной.

Я повиновался. И такова была магия этого места, что два наших голоса сначала слились в один, а потом, подхваченные эхо, раздробились целым хором говоривших:

Я чувствовал головокружение и нарастающий звон в ушах. Кровь из взрезанного запястья окрасила ручей алым. Слова выходили из меня подобно невесомым белым облачкам. Мне казалось, будто я стою в потоке невидимых и неосязаемых частиц — не тепла и не света, но родственной им субстанции. Эти частицы прошивали меня насквозь, и нечто внутри моего тела соединялось с ними и меняло свое течение сообразно задаваемому ими ритму. Ноги мои налились тяжестью, погружаясь в самое сердце земли, а руки стали равны крыльям и устремились в небеса. Сила и слабость единовременно наполнили меня. Я был велик в своем могуществе и ничтожно мал в своих ограничениях. Принесенная клятва подобно обоюдоострому клинку легла между грядущим и прошедшим, рассекая их безвозвратно.

X. Засада

— Для чуда опасно обладание. Чудо — оно тем и чудесно, что в руки не дается. Да взять хотя бы орла огнеглавого. Покуда в небесах искрит, сияющими перьями сыплет, кажется нету в подлунном мире творенья прекраснее. Но только подлетел ближе — и падалью-то от него воняет, и перья-то линялые, и хвост облезлый, так еще на голову нагадит — не отмоешься. Вот уж чудо расчудесное! — на ходу разглагольствовал Ирга. Ни на минуту горец не остановился, чтобы перевести дыхание, так и болтал, перебираясь через упавшие деревья и завалы камней.

— Ты чего разоряешься? — пробурчал Браго. С утра воин был в прескверном настроении — последствия обретения неупиваемой фляги давали себя знать.

Вот и проводник наш был того же мнения.

— Сбросил бы доблестный воин зачарованную флягу в ущелье. Не принесет она добра, как есть не принесет.

— Ишь, выдумал. Прежде я тебя в ущелье сброшу.

— Иргу в ущелье никак нельзя, Ирга тропы заповедные знает.

— Ну и ладно. Вот выведешь нас из гор, сброшу тогда.

— Как доблестному воину угодно будет. А все ж-таки от фляги лучше избавиться, через нее — погибель верная, — и Ирга проворно отскочил в сторону, чтобы избежать затрещины — самым весомым доводом в споре Браго полагал кулаки.

— Тебя послушать, все кругом — погибель, — проворчал раздосадованный промахом воин.

Проводник закивал льстиво:

— Устами доблестного господина глаголет Честная Хозяйка.

Поняв, что хитрого горца не переспорить, Браго перенес внимание на более доступный его пониманию предмет, а именно — на меня.

— Эй, Подменыш, зачем руки заголил, будто девица?

Утром я искал на запястьях следы клятвы, да так и позабыл опустить рукава. Руки мои выглядели привычно, от пореза не осталось даже шрама. И одежда тоже оказалась целой, хотя изорвал о шиповник я ее преизрядно.

Так все-таки было или помстилось?

— Ирга, подскажи, как ручей назывался, откуда ты вчера воду черпал? — решился прояснить я.

— Ой, доблестный господин Подменыш, разве ж Ирга упомнит, что давеча было! Ей-ей, стареет Ирга, вот памяти и не стало совсем. Да не печальтесь, дался вам этот ручей! Послушайте-ка лучше сказ.

Пошла одна вдова по весне высоко в горы собирать травы первоцветные, да так и сгинула. Детей ей Хозяева не дали, родичи жили далече, а соседи поплакали-погоревали и позабыли за насущными хлопотами. Только отцвела весна, отгремело грозами лето, осень осыпалась листопадом, а в канун зимы, в темный месяц непрогляд смотрят соседи — дверь в доме вдовы отворена, и из трубы дым валит. Внутрь зашли они и что же видят? Сидит на лавке женщина в сарафане алого бархата, золотым бисером росшитом. Вкруг шеи — жемчуга в три ряда, руки от тяжести перстней к полу клонятся, из-под подола сапожки сафьяновые острые носы кажут. Не сразу в той женщине соседку признали, да не вдруг за богатством наряда разглядели, что воротилась соседка в тягости. Подступили с расспросами: где была, да что делала. Вдова не раскрывалась, только вздыхала горестно.

В положенное время родила она сына с волосами красными ровно пламя. С малолетства была у мальчишки забава — смотреть на птиц в вышине. Малой еще, ни словечка не кумекает, а ручонками так и плещет, будто взлететь пытается. Как стал сын подрастать, отдала вдова его кузнецу в подмастерья. Кузнец помощнику не нарадуется, любая работа у мальчишки спорится. Про таких сказывают: поймал перо орла огнеглавого. Нож ли кует — нож удачу в охоте приносит, булавку ли для кудели ладит — нить у пряхи тонкая да ровная выходит. Из дальних сел приходили работу у паренька заказывать. Никто от мальчишки отказа не слыхал, когда только успевал все!

И вот однажды сковал кузнецов подмастерье ни много ни мало — крылья железные. Перья у птицелова выменял, к крыльям своим приладил, да и взмыл под облака. Поначалу односельчане дивились, когда мальчишка свои полеты совершал, потом пообвыклись. Иные завидовали, те, кто похитрей был, просили и для них чудо такое сотворить. Мальчишка и рад стараться, да вот загвоздка — на нем крылья словно родные сидели, а если кому другому отдавал — проку ни на крош, торчат прутья да перья за плечами, какое там в поднебесье летать, по земле-то ходить неловко!

Раз у мальчишки матушка тяжело заболела. Лежала ни жива, ни мертва, от еды отказывалась, только пить просила. Прицепил тогда кузнецов подмастерье свои крылья, снарядился за травами целебными. Да на обратном пути гроза его застигла. Иной поостерегся бы в грозу лететь, а он так уж к матушке торопился! Поднялся к самым тучам, дразня Хозяев своей дерзостью. Полыхнула меж небом и землей огненная игла, прошила летуна насквозь. Занялись перья, грянул юноша падающей звездой да об камни. Много лет прошло, стали люди в тех местах самоцветы находить. А там, где вдова над сыном плакала, между камней ключ заструился, чистый, как материнские слезы.

Шли дни. Никаких иных подсказок о том, сном или явью была данная мною клятва я не получал, поэтому предпочел считать ее наваждением. Сагитта продолжала обучать меня владению мечом. С каждым разом, когда наши клинки танцевали свой танец, а тела подстраивались друг под друга, запоминая излюбленные приемы и хитрости противника, мне труднее и труднее становилось сдерживаться. Никогда до сей поры я не сталкивался с любовью, но все подсказывало мне, что зародившееся в моем сердце чувство столь же истинно, сколь истина земля под ногами или солнце над головой. Я готов был плюнуть в лицо любому, кто попытался бы переубедить меня в обратном. Таковых не нашлось — по давней своей привычке я не торопился раскрываться перед сторонними людьми, ни словом, ни жестом не выказал я своих чувств. Скорее всего, догадался Альхаг — по тем же приметам, что и я догадался о нем, однако, имея дело с колдуном, сложно было утверждать наверняка.