— Нет, мой возлюбленный господин, я всегда говорю вам правду или, по крайней мере то, что я думаю. И вот, вы скакали рядом со мной, и мы въехали в дремучий лес, где ваши собаки тотчас же подняли оленя. Все с громкими веселыми криками бросились преследовать его, и я тоже преследовала его вместе со всеми, но печальная и словно подхваченная каким-то вихрем. Я невольно хотела крикнуть, хотела остановить лошадь, просить вас, не знаю почему, прекратить преследование этого бедного животного, но у меня не стало ни голоса, ни сил: мне казалось, что моя грудь скорее разорвется, чем издаст хоть какой-нибудь звук. Во время этой безумной скачки, продолжительность которой я не могла определить, у наших лошадей как будто выросли крылья, с такой легкостью они проносились над горами, реками и пропастями; а несчастный олень стал уставать, и, странное дело, несмотря на то что я была очень далеко от бегущего оленя, я видела, как он задыхается, как едва переставляет ноги и только в те минуты, когда ему были слышны лай собак или звуки рога, отчаянными прыжками движется вперед. Вдруг из-за кустов вылетела стрела, но я не заметила, чья рука пустила ее, а олень, раненный в плечо, сделал еще несколько прыжков, опустился на колени и свалился прямо в лужу собственной крови; по мере того как наступала его агония (вам, вероятно, приходилось видеть такие сны, государь, где правда и вымысел, фантазия и действительность так переплетаются между собой, что невозможно отличить одно от другого), его члены коченели и при этом вытягивались, он неуловимым образом терял облик зверя и принимал очертания человека. И когда через несколько минут это превращение закончилось, я испустила громкий крик, узнав моего брата. Да, государь, моего брата, пораженного стрелой под лопатку; мучаясь в последних конвульсиях, он собрал все силы, повернул голову в мою сторону и сказал:

«Мария! Мария! Берегись охоты!»

И он тут же скончался.

— Глупенькая, — попытался успокоить ее дон Санчо, — разве ты не видишь, что это нелепый сон, бессвязные ночные видения...

— О нет, нет! — воскликнула Мария. — Нет, поверьте мне, монсеньер, я видела много других снов в жизни, но ни один из них не производил на меня такого впечатления! О монсеньер, не пренебрегайте этим предостережением! Во всех других моих снах я чувствую, как постепенно расплывается обстановка, если так можно сказать, сна, — горы, леса, картины местности, — и стоит мне открыть глаза, как все исчезает, словно дымка; а этот сон я и сейчас вижу так явственно, как будто и не просыпалась: труп моего брата лежит у подножия громадной скалы, увенчанной елями, близ водоема, куда по уступам сбегают воды ручья; напротив виднеются развалины древнего монастыря, разрушенного маврами, и над ними возвышается надломленный крест. Представьте, монсеньер, эта картина, совершенно правдоподобная, неотступно стоит перед моими глазами!

— Хорошо хоть, что этот сон, несущий угрозу твоему брату, пощадил тебя, мою прелестную Марию, ведь если бы он, при всей его лживости, касался тебя, то я, разумеется, все же не остался бы спокойным перед лицом столь сильной твоей убежденности.

— О, это еще не все, монсеньер! — воскликнула Мария. — Вся наша семья обречена. Я не все досказала, мой кровавый сон не отпускал меня. Охота продолжалась: вероятно, кроме меня, никто не заметил этого страшного видения. Оставаясь все время без голоса, подхваченная какой-то сверхъестественной силой, я поскакала по направлению к лесу, и сейчас же собаки подняли белую лань; она неслась по долине как ветер, и все началось сначала! Словно наделенная двойным видением, я мчалась за ней по всем зигзагам, которые она проделывала, чтобы сбить собак со следа, только на этот раз я сама ощущала весь ужас погони, сама дрожала, слыша лай собак и звуки рога. И вот мы догнали лань, стрела охотника пронзила ей бок. В то же мгновение я почувствовала боль в своем боку и, как только алая кровь окрасила белую шерсть лани, увидела кровь на моем платье. Тут же другая стрела поразила лань с другой стороны, и я ощутила у самого сердца сильную, острую, смертельную боль. Кровь хлестала из этой второй раны, как из первой. Лань упала с жалобным стоном, и в эту минуту ее настиг человек с ножом в руке. Меня обуял ужас, словно этот человек приблизился ко мне самой. Он подошел к ней и, несмотря на ее стоны, не обращая внимания на мои умоляющие жесты — голоса у меня не было, и говорить я не могла, — перерезал ей ножом горло; клянусь, монсеньер, да, уверяю вас, я почувствовала, как острая холодная сталь входит в мое тело; я закричала и от этого крика проснулась. Долго мне не верилось, что я невредима, и ощупывала руками шею, искала глазами полученные на теле раны, а холодный пот, струившийся по мне, принимала за кровь. О монсеньер! — продолжала Мария, поднося руку к указанным ею местам. — Это было здесь, здесь и здесь! О, что бы вы ни говорили, но я страдаю и чувствую, что стою на пороге смерти. Сжальтесь надо мной, монсеньер, не ездите на охоту; я уверена, что если бы я досмотрела свой сон, то после брата, после меня эта опасность коснулась бы и вас!

Дон Санчо только улыбнулся, выслушав ее рассказ. Как все слабые люди, он изображал уверенность, чтобы выглядеть сильным; заключив в объятия возлюбленную, он сказал:

— Я слышал, Мария, что если идти прямо на привидение, то оно пропадает! Я также поступлю с твоим сном: не будем уклоняться от встречи с ним, и все рассеется!

— О нет, монсеньер, нет! Я не поеду на охоту, если только вы не прикажете мне! Ведь я ваша служанка и должна выполнять вашу волю! Нет, я ни за что не поеду на охоту, и, если только вы верите мне, монсеньер, вы тоже не поедете!

— Ты будешь поступать как тебе угодно, Мария, а не согласно моей воле! Ты полагаешь, что тебе грозит опасность, если ты поедешь со мной? Оставайся здесь, моя возлюбленная, я хочу избавить тебя даже от тени страха! Вернувшись, я застану тебя здесь, и ты забудешь обо всем, кроме нашей любви. Прощай или, вернее, до свидания!

На мгновение Мария повисла на шее дона Санчо с запрокинутой головой, закрытыми глазами и полуоткрытым ртом, словно в обморочном состоянии, но тотчас же она глубоко вздохнула, слезы градом покатились из глаз, и она разразилась такими сильными рыданиями, что король почувствовал, как его решимость начала ослабевать и в конце концов исчезла совсем, поскольку он начал сомневаться, что такое отчаяние могло быть следствием всего лишь сна; предположив, будто она знает еще нечто такое, чего не хочет высказать, он воскликнул:

— Мария! Не может быть, чтобы сновидение вызвало у тебя такой страх! Обещай сказать мне всю правду, и я останусь!

— Нет, нет, — отвечала она, — поезжайте на охоту, государь! Мне нечего сказать кроме того, что я поведала вам. Но возвращайтесь поскорее: я чувствую, что ни минуты не буду спокойна, пока не увижу вас вновь!

— Твое желание для меня закон, — согласился дон Санчо, — вместо того чтобы отправиться в Каштелу-Бранку, я поеду только в Сарзедаш; вместо того чтобы пробыть там неделю, я не задержусь больше трех дней. Итак, до скорого свидания!

Мария в знак прощания кивнула ему, так как не могла говорить из-за душивших ее рыданий. Она не сводила с него глаз, пока он не скрылся за дверью, и затем поспешила к окну, чтобы послать ему последний привет. Наконец, дон Санчо исчез за поворотом, а Мария долго стояла неподвижно, устремив глаза на дорогу, словно ожидая, что он появится вновь.

Тем временем в Лиссабоне происходили события, подтверждающие страшные предчувствия Марии.

Знатные сеньоры с готовностью отозвались на призыв дона Манрики ди Карважала, и, поскольку он был богат и могуществен, многолюдное собрание, созванное им, никому не внушило никаких подозрений. Однако на следующее утро все с изумлением смотрели на огромный помост, возводившийся строителями на равнине, которая простиралась между Лиссабоном и небольшим заливом, что вдается в сушу выше города. Поскольку никто не знал, для чего он предназначен, все, кто проходил мимо, с любопытством задерживались у стройки. Кроме того, туда спешили городские зеваки, прослышав о странном сооружении у ворот города; так что к полудню внушительная толпа с нетерпением ожидала окончания строительства.