«Да!»

На основании этого заявления я велел нотариусу составить удостоверенную грамоту, а затем обратился к королеве — бабке инфанта:

«Сеньора, верите ли вы, что младенец, которого я держу на руках, это сеньор инфант дон Санчо, сын дона Альфонса Второго, короля Португалии?»

Я трижды задал ей этот вопрос, и она трижды отвечала мне: «Да!»; опираясь на эти ее слова, я велел нотариусу тотчас составить вторую грамоту.

Потом я снова обратился к королеве:

«Сеньора, можете ли вы от своего имени, от имени короля дона Альфонса и королевы донны Санчи объявить здесь, что я добросовестно и преданно выполнил поручение и полностью освобожден от ответственности за вверенного мне королем сеньора инфанта».

И она ответила:

«Да, да, сеньор, и Бог свидетель, что не только в Португалии, в Кастилии или во всех Испаниях, но даже во всем мире не найдется человека, более верного и более преданного, чем вы, о чем я свидетельствую здесь перед всеми».

Тогда я повернулся к присутствующим и спросил их, слышали ли они слова доброй королевы, только что сказанные обо мне, и могут ли при случае подтвердить их под присягой. И все закричали: «Да! Да!» Считая после этого себя свободным от данных мною обязательств, я передал сеньора инфанта королеве-матери, и она, в восторге от того, что у нее есть внук, осыпала его поцелуями. Что касается меня, то я отправился в Палестину, к королю Альфонсу Второму с двумя сотнями пеших воинов и полусотней конников, собранных мною в моих собственных владениях, а не на деньги короля Мальорки.

Теперь вы знаете, — заключил старец, — почему у меня такая великая любовь к королю дону Санчо: он стоил мне стольких забот и причинил столько тревог, что я привязался к нему как к родному сыну, хотя он никогда не смотрел на меня как на отца.

В эту минуту раскрылась дверь и на пороге появился запыленный герольд. Это был тот, кто трубил в рог у ворот замка во время рассказа дона Мартинша ди Фрейташа. Увидев его, старик поднялся и дал ему знак приблизиться, но вестник, не сдвинувшись с места, остался в дверях и, жестом потребовав тишины, произнес:

— Вы, сеньор дон Мартинш ди Фрейташ, управитель крепости ди ла Хорта, и вы все, рыцари, оруженосцы и горожане, слушайте! Король дон Санчо Второй объявлен недостойным короны, которую он обесчестил; согласно Божьей воле и по решению собрания знатных сеньоров его приговорили к низложению, как он того и заслуживал, и избрали вместо него его брата монсеньера Альфонса Третьего. Вследствие этого собрание знатных сеньоров послало меня к вам, сеньор дон Мартинш ди Фрейташ, и ко всем управителям замков, крепостей и городов объявить, что вас освобождают от клятвы верности, которую вы дали дону Санчо, бывшему королю Португалии, держа его руки.

— То, что вы сказали, сеньор герольд, может относиться к другим, но не ко мне, потому что меня связывает особая клятва верности: только дона Санчо я признаю своим королем и лишь ему одному могу вручить ключи замка ди ла Хорта!

Герольд отправился дальше, а дон Мартинш ди Фрейташ приказал запереть за ним ворота и удвоить караул.

Вот что произошло к тому времени в Лиссабоне между доном Санчо II и грандами королевства.

Благородные сеньоры собрались в зале Совета и ожидали короля дона Санчо II для обсуждения важных государственных дел. Внезапно дверь распахнулась, но вместо короля появился его фаворит дон Эрнанд д’Альмейда в костюме для верховой езды, с охотничьим рогом за поясом и с хлыстом в руках; он объявил, что король не будет председательствовать в Совете, потому что на следующее утро он отправляется на охоту в свои леса Сарзедаша и Каштелу-Бранку и, всецело поглощенный столь важными приготовлениями, не может заниматься государственными делами.

Это заявление было сделано фаворитом с присущей ему надменностью, и тотчас же после его ухода послышался глухой ропот всего собрания. По правде говоря, дон Санчо не мог бы избрать более гнусного вестника для передачи этого оскорбительного послания. Дон Эрнанд, только что получивший от короля титул графа д’Альмейда, не будучи уж совсем безвестного происхождения, принадлежал, тем не менее, к столь новой знати, что рядом с именами древних португальских родов, с которыми его стремились сравнять, его имя выглядело совершенно неуместным. Поговаривали, что родоначальником его семьи был молочный брат Альфонса Энрикеса — первого короля Португалии и прадеда дона Санчо; тот привез его с собой из Бургундии, своей родины, и в 1228 году, отстранив от регентства королевством свою мать, Терезу Кастильскую, провозгласил себя сначала графом, а вскоре и королем Португалии. С тех пор сын и внук Гимаранша служил сыну и внуку Альфонса Энрикеса верой и правдой, но вовсе не так блестяще, чтобы дон Санчо мог позволить себе возвысить Эрнанда до первых родов Эштремадуры, дав ему титул графа д’Альмейда. Для подобной благосклонности была причина, но благородным грандам она казалась гнусной и позорной. Король уже три года был влюблен в Марию, сестру дона Эрнанда, и было очевидно, что быстрое возвышение фаворита вызвано снисходительностью, которую тот проявлял, потворствуя этой любви дона Санчо. Мария жила вдали от двора и всяких интриг, но из-за того, что в последние три года дон Санчо почти совсем забросил государственные дела, а если иногда и вмешивался в них, то своими действиями весьма раздражал знать, все благородные сеньоры равно ненавидели как сестру с ее чистой любовью, так и брата с его корыстью и стремлением использовать положение фаворита; поэтому, кто бы ни начинал злословить о брате, непременно задевал и сестру.

А между тем Мария была безукоризненно чиста и ни в чем не повинна. В своем уединении, где ее когда-то воспитывала мать и где она продолжала жить близ ее могилы, она увидела дона Санчо, не зная, что он король; он же, заметив, что его молодость, благородная внешность и учтивость произвели впечатление на прекрасную затворницу, потребовал от ее брата, дона Эрнанда, оставить ее в неведении относительно его происхождения и положения. Мария же, являвшаяся полной противоположностью своему надменному брату и не забывавшая об их темном происхождении, хотя и не считала себя равной дону Санчо, никогда не подозревала, что его положение может воздвигнуть между ними непреодолимое препятствие. В этом неведении она полюбила его, и только много позже дон Санчо открыл ей, что она любит короля.

Горе несчастной Марии было беспредельным: в собственных глазах она стала падшей женщиной. В ее памяти вставали образы любовниц королей, обреченных на всеобщую ненависть, — им народы всегда приписывали вину за все проступки, которые сами же и совершали, и за все несчастья, ниспосланные Небом. Вот почему, когда дон Санчо, чтобы успокоить ее, предложил девушке уехать из Сантарена в Лиссабон, где он собирался подарить ей дворец, окружить ее пажами и слугами, она постоянно отклоняла его предложения, предпочитая бесчестию, облаченному в блестящие одежды, уединение, где ей хотя и нельзя было любить без угрызений совести, то уж плакать можно было без свидетелей. Однако, как ни пряталась Мария в своем затворничестве, она не могла укрыться от недобрых глаз: люди, видя все увеличивающееся влияние и возвышение дона Эрнанда за последние три года, стремились отыскать причину столь странного успеха и решили, что нашли ее в любви короля к его сестре. С этого времени все ошибки, все проявления слабости, все бестактные поступки короля приписывались гибельному влиянию Марии, а когда дон Санчо, от природы слабовольный и ленивый, передал почти все управление государством в руки дона Эрнанда, все видели вину сестры в беспомощности брата и проклинали гораздо больше источник этой беспомощности, чем власть, которая из этого проистекала.

Поэтому не стоит удивляться впечатлению, произведенному появлением на пороге зала Совета, где собирались первые вельможи королевства, дона Эрнанда д’Альмейда, когда все ожидали увидеть там короля! Атак как поручение, на него возложенное, было вовсе не такого свойства, чтобы ослабить всеобщую неприязнь к нему, то буря негодования разразилась сразу же после его ухода; впрочем громогласные проклятия и угрозы стихли тотчас же, как только дон Ман-рики ди Карважал поднял руку, призывая всех к тишине.