«Я очень страдаю».

Однако ничего серьезного у нее не было. Одно кровопускание, и она будет спасена. Я взял ланцет, но, прикоснувшись к этой белой прекрасной руке, почувствовал, как моя рука дрогнула. Но все же долг врача во мне возобладал; я вскрыл ее вену, и чистая коралловая кровь потекла потоком. Больная лишилась чувств.

Я не хотел отходить от нее и продолжал стоять рядом, испытывая тайное блаженство от того, что жизнь этой женщины была в моих руках; я остановил ей кровь, постепенно она открыла глаза, поднесла к груди оставшуюся свободной руку, повернулась ко мне и посмотрела на меня одним из тех взглядов, что либо губит, либо спасает.

«Спасибо, мне лучше», — прошептала она.

Все вокруг нее так было напоено наслаждением, любовью и страстью, что я застыл на месте как пригвожденный, согласовывая каждый удар собственного сердца с биением ее сердца; прислушиваясь к ее еще слегка лихорадочному дыханию и говоря себе, что если и есть на земле что-то от Небес, то это, должно быть, любовь такой женщины.

Она заснула.

Я стоял на ступеньках перед ее кроватью, почти коленопреклоненно, как священник перед алтарем. Мягкий свет алебастровой лампы, висящей под потолком, падал на все окружающие предметы. Я был с ней один. Женщина, проводившая меня сюда, вышла сказать всем, что госпоже стало лучше и она ни в ком не нуждается. В самом деле, красавица в своем спокойствии и прелести походила на ангела, уснувшего со словами молитвы на устах. Я же просто сходил с ума.

Однако находиться в ее комнате всю ночь я не мог и потому в свою очередь вышел, стараясь не шуметь, чтобы не потревожить ее сон. Я оставил все необходимые распоряжения и дал обещание вернуться на следующий день утром.

Когда я вернулся к себе, воспоминания о ней не давали мне заснуть. Я думал о том, что любовь этой женщины должна быть нескончаемым восторгом, в котором соединены мечты и страсть, что сама она должна быть целомудренной, как святая, и страстной, как куртизанка. Я полагал, что она должна таить от всего мира сокровища своей красоты, а своему любовнику отдаваться обнаженной и всем своим существом. Эти мысли воспламеняли меня всю ночь, и под утро я был влюблен до сумасшествия.

Однако с наступлением дня после безумных ночных мечтаний ко мне пришли раздумья; я говорил себе, что, вероятнее всего, от этой женщины меня отделяет непроходимая пропасть, что она слишком красива, чтобы не иметь любовника; что, наверно, она слишком его любит и не сумеет забыть; не зная этого человека, я уже ненавидел его, ведь Бог одарил его в этом мире таким блаженством, что он сможет безропотно переносить вечные страдания.

Я с нетерпением ждал минуты, когда можно будет ее навестить; часы ожидания тянулись как столетие.

Наконец, наступило назначенное время, и я пошел к ней.

Меня провели в будуар, с изысканным вкусом обставленный мебелью неистового рококо и ошеломляющего стиля помпадур; она сидела одна и читала. Широкое платье черного бархата скрывало все ее тело, не позволяя увидеть, словно у дев Перуджино, ничего, кроме головы и кистей рук; рука, надрезанная мною при кровопускании, была кокетливо подвязана шарфом; ее маленькие ножки, казалось не созданные для того, чтобы ступать по нашей земле, были протянуты поближе к огню; эта женщина была настолько прекрасна, что казалось, будто Бог даровал ее нашему миру, чтобы дать представление об облике своих ангелов.

Она подала мне руку и усадила рядом с собой.

«Вы слишком рано поднялись,, сударыня, — заметил я, — это неосторожно с вашей стороны».

«Нет, во мне достаточно сил, — улыбнулась она мне, — я прекрасно спала и к тому же не чувствую себя больной».

«Тем не менее, вы говорили, что страдаете».

«Больше от мыслей, чем от телесных недугов», — произнесла она со вздохом.

«У вас какое-то горе, сударыня?»

«Да, и очень глубокое. К счастью, Бог тоже врачеватель, и он нашел универсальное лечение — забвение».

«Но бывают страдания, которые убивают», — заметил я.

«Да, но ведь смерть и забвение — это почти одно и то же. И то и другое — могила: одно для тела, второе для души, вот и все».

«Сударыня, но какое же горе может быть у вас? Вы слишком недосягаемы для него; страдания должны проходить, не задевая ваших ног, как облака под стопами Господа; это на нас обрушиваются ураганы, ваш же удел — безмятежность».

«Вы заблуждаетесь, — отвечала она, — и это доказывает, что вся ваша наука останавливается здесь, у сердца».

«Ну, что ж, — сказал я ей, — попытайтесь забыть, сударыня; порою Бог допускает, чтобы радость сменила горе, а улыбка — слезы, но если сердце того, кто страдает, слишком опустошено и не может само по себе наполниться чувствами, если раны так глубоки, что не затягиваются сами, на пути того, кого Господь хочет утешить, является душа, способная к пониманию; вдвоем терзания не так страшны, и наступает время, когда сердце оживает и рана зарубцовывается».

«Каким же бальзамом вы, доктор, считаете возможным залечить такую рану?»

«Это зависит от больного, сударыня. Одним я прописал бы веру, другим — любовь».

«Вы правы, — промолвила она, — ведь для души вера и любовь — две сестры милосердия».

Наступило довольно долгое молчание; я не мог отвести восхищенного взгляда от ее дивного лица, на которое бросал нежные блики утренний свет, пробивающийся сквозь шелковые занавески; ее прекрасные золотые волосы не падали вниз, как накануне, а, приглаженные на висках, были закреплены сзади.

С самого начала ее беседа со мной приняла грустный оборот, но сейчас эта женщина в тройном сиянии — красоты, страсти и страдания — казалась мне еще более лучезарной, чем когда я увидел ее в первый раз. Господь дополнил этот облик ореолом мученичества, и тому, кому она отдаст свою душу, предстояло двойное назначение, вдвойне священное, — заставить ее забыть прошлое и поверить в будущее.

Поэтому, находясь рядом с ней, я не испытывал состояния безумного возбуждения, как накануне, когда она металась в лихорадке, но проникся ее смирением. Если бы в эту минуту она мне вверила себя, я упал бы к ее ногам, сжал бы ее руки в своих и плакал бы вместе с нею как с сестрой, почитая ангела и утешая женщину.

Однако мне было неведомо, ни в чем заключалось ее горе, которое следовало забыть, ни кто нанес ей эту еще кровоточащую рану, и оставалось только строить догадки; между врачом и больной уже установилась близость, достаточная, чтобы женщина призналась в своей боли, но все же еще не такая, чтобы она открыла ее причину. Среди того, что окружало ее, я не мог найти разгадку — вчера никто не стоял обеспокоенный у ее изголовья, сегодня никто не наведывался узнать, как она себя чувствует. Боль была причинена в прошлом, и теперь я видел только ее отражение.

«Доктор, — спросила она внезапно, очнувшись от задумчивости, — скоро я смогу танцевать?»

«Да, сударыня», — ответил я, несколько удивленный таким переходом от одной мысли к другой.

«Дело в том, что все давно ждут, когда я дам бал, — пояснила она, — ведь вы придете на него, не правда ли? У вас, должно быть, сложилось дурное мнение о моей печали, которая заставляет меня грезить днем, но не мешает мне танцевать вечером. Но, видите ли, бывают такие горести, которые необходимо прятать в глубине сердца, скрывая от всего света; бывают такие терзания, которые необходимо маскировать улыбкой, никому не давая возможность догадаться о них; я должна таить свои страдания в себе одной, как иные таят свою радость. Завистники, видя меня красивой, считают, что я счастлива; мне не хочется выводить их из заблуждения — именно с этой целью я буду танцевать, рискуя на другой день плакать, но плакать в одиночестве».

Она протянула мне руку, глядя на меня с таким чистосердечием и с такой печалью, какие невозможно описать.

«Мы расстаемся ненадолго, не правда ли?» — спросила она.

Я поднес ее руку к губам и вышел.

К себе я вернулся в полном смятении.

Из моей квартиры были видны ее окна; вглядываясь в них, я простоял у своего окна до вечера. Весь день за ними царили тишина и темнота. Эта женщина заставила меня забыть обо всем, я не спал, не ел, вечером у меня начался жар, на следующий день утром — горячечный бред, а к концу того же дня я умер.