— Ранен? Ранен? Кто сказал, что мой дядя ранен?

Ему никто не ответил и только жестом указали на Бертелена, истекающего кровью.

Бернар подбежал: взгляд его блуждал, пот струился со лба, волосы стояли дыбом; склонившись над раненым, он как-то странно взвыл, схватил свой карабин, сломал его приклад о дерево, а ствол отбросил на пятьдесят шагов от себя.

Потом он упал на колени, умоляя умирающего его простить; но глаза несчастного уже закрылись, с тем чтобы уже не открываться никогда.

Очень быстро соорудили носилки, на них положили Бертелена и отнесли его в дом Мона, находившийся всего в трехстах или четырехстах шагах от места происшествия. Бернар шел рядом с носилками, не произнося ни единого слова, не уронив ни единой слезы, и держал руку дяди в своей. Один из лесников взял лошадь инспектора и во весь опор помчался в город за доктором.

Через полчаса приехал доктор и объявил нам, что рана смертельная, о чем мы и сами уже знали.

Надо было известить жену умирающего. Инспектор взял эту печальную заботу на себя и уже собирался выйти из дома. Тут Бернар поднялся и подошел к нему.

— Господин Девиолен, — сказал он, — пока Бернар жив, эта несчастная женщина, само собой разумеется, ни в чем не будет нуждаться. Если она захочет переехать ко мне, я буду относиться к ней как к матери.

— Да, Бернар, да, — ответил г-н Девиолен, — я знаю, ты славный малый. Это не твоя вина.

— О-о! Господин инспектор, скажите мне еще что-нибудь такое... Ох! Меня душат слезы...

— Поплачь, дружок, поплачь! — уговаривал его инспектор. — Тебе станет легче.

— О Боже мой! Боже мой! — изнемогал бедняга и наконец, разразившись рыданиями, рухнул в кресло.

Ничто не могло меня так взволновать, как это зрелище: великая сила, сломленная великим отчаянием. Даже вид человека, борющегося со смертью, не производил такого впечатления, как этот рыдающий страдалец.

Один за другим мы покинули комнату умирающего; при нем остались только доктор, Мона и Бернар.

Ночью Бертелен умер.

В следующее воскресенье вновь состоялась охота.

Сбор был назначен у Волчьей пустоши. Инспектор созвал всех лесников, кроме Бернара; но, независимо оттого, позвали его или нет, Бернар был не из тех, кто пренебрегает своими обязанностями. Он пришел в условленное место, только у него не было ни карабина, ни ружья.

— Зачем ты пришел, Бернар? — спросил его г-н Девиолен.

— Я старший в отделении лесничества, господин инспектор.

— Но в этот раз я не предлагал тебе принять участие в облаве.

— Да, да, я понимаю и благодарен вам, но служба прежде всего. Бог свидетель, я отдал бы свою жизнь, чтобы не случилось того, что произошло, но оттого, что я буду горевать сидя дома, не уменьшится шестифутовый пласт земли над телом моего дорогого бедного дяди; если бы вы только знали, господин Девиолен, как меня мучит, что он не простил меня перед смертью.

— Как он мог тебя простить? Он и не знал, что этот злосчастный выстрел был твой!

— Да, да! В миг смерти он не знал, бедняга; но сейчас, там, наверху... говорят, мертвые все знают.

— Хватит, Бернар! Мужайся!

— Мужаться? Да мужества мне хватает, господин Девиолен, но как бы я хотел, чтобы он меня простил...

Наклонившись к инспектору, он прошептал:

— Вот увидите, со мной случится несчастье. И все потому, что он меня не простил.

— Ты сошел с ума, Бернар!

— Возможно, но так я думаю...

— Хватит, замолчи, и давай лучше поговорим о другом! Почему ты без ружья или карабина?

— Потому что никогда больше — слышите? — никогда, инспектор, я не притронусь ни к карабину, ни к ружью!

— А чем ты будешь убивать кабана, если собаки его затравят?

— Чем буду убивать? — переспросил Бернар. — Чем?.. А вот этим!

И он вытащил из кармана нож.

Господин Девиолен пожал плечами.

— Пожимайте плечами сколько хотите, господин Девиолен, но так и будет! Из-за этих разбойников-кабанов я убил своего дядю! К тому же, пользуясь ружьем, я не чувствую, что их убиваю, а вот ножом — другое дело! И потом, чем режут свиней? Ножом! А кабан и есть свинья!

— Раз ты ничего не хочешь слушать, делай как знаешь!

— Да, дайте мне возможность поступать как я хочу... и вы увидите...

— Приступим, господа, приступим! — призвал инспектор.

Охота началась как обычно, но на этот раз, хотя три или четыре пули задели кабана, зверь убежал далеко и только через четыре-пять часов погони решил схватиться с собаками.

Все охотники знают, что, даже когда испытываешь крайнее утомление и еле держишься на ногах, как только послышится «У-лю-лю!», усталость забывается.

Мы уже пробежали десять льё в разных направлениях, но в ту минуту, когда по лаю собак стало ясно, что зверь загнан, к каждому из нас вернулись силы и все устремились в ту часть леса, откуда раздавался шум.

Это была лесосека, покрытая молодой порослью лет восьми—десяти, то есть примерно двенадцати футов высотой. По мере того как мы приближались, шум усиливался и время от времени видно было, как то одна, то другая собака, подброшенная ударом кабаньего рыла, взлетала над верхушками деревьев; переворачиваясь в воздухе и отчаянно визжа, они падали на землю и снова кидались на кабана. Наконец, мы подбежали к поляне. Зверь был прижат к корням поваленного дерева; двадцать пять или тридцать собак одновременно налетали на него; десять—двенадцать из них были ранены, у некоторых были распороты животы, но эти благородные животные, пренебрегая болью, снова и снова бросались в сражение, топча свои собственные волочащиеся внутренности, — это было поразительное и жуткое зрелище.

— Ну же, Мона! — воскликнул г-н Девиолен. — Всади пулю в этого шутника; хватает уже погибших собак! Прикончим его!

— Ну, господин инспектор, что вы такое говорите? — воскликнул Бернар, отводя дуло оружия уже прицелившегося Мона. — Пулю, пулю этой свинье? С нее хватит и ножа! Обождите, обождите, сейчас увидите!

Он вытащил нож и ринулся на кабана, отбрасывая в стороны собак, которые вновь и вновь нападали на зверя, а затем будто слился с этой подвижной воющей массой; в течение двух-трех секунд невозможно было ничего различить, как вдруг кабан сделал неистовую попытку броситься вперед. Каждый из нас опустил палец на гашетку ружья, но тут поднялся Бернар; схватив за задние ноги вырывающегося изо всех сил зверя, он удерживал его своей всем известной железной хваткой, а собаки снова бросались на кабана: их тела покрывали его подобно движущемуся пестрому ковру.

— Ну же, Дюма! — обратился ко мне г-н Девиолен. — Это как раз для тебя: давай делай твой первый выстрел.

Я подошел к кабану; при моем приближении силы его удвоились: лязгая челюстями и уставившись налитыми кровью глазами, он тщетно пытался освободиться из сжимающих его тисков.

Вставив дуло ружья ему в ухо, я выстрелил.

Удар был такой силы, что зверь вырвался из рук Бернара, но лишь затем, чтобы откатиться на пару шагов: он был мертв. Пуля, пыж и огонь вошли ему в голову — я буквально прожег ему мозг.

Бернар громко захохотал.

— Ну вот! — закричал он. — Есть еще радости на этом свете!

— Да, есть, — заметил инспектор, — но если ты будешь продолжать в том же духе, храбрец, тебе недолго придется этим забавляться. А что с твоей рукой?

— Ерунда, царапина! У этой твари шкура оказалась такая твердая, что нож закрылся.

— И, закрывшись, отрезал тебе палец? — спросил г-н Девиолен.

— Начисто, господин инспектор, начисто!

Бернар протянул правую руку: на указательном пальце отсутствовала первая фаланга; затем, при общем молчании, воцарившемся при виде этого зрелища, он приблизился к инспектору и продолжал:

— Это только справедливо, господин Девиолен: именно этим пальцем я застрелил дядю.

— Надо позаботиться о ране, Бернар!

— Позаботиться? Есть о чем! Ветер подует — все подсохнет!

И с этими словами, снова открыв нож, он стал отрезать собакам полагающуюся им часть добычи так спокойно, будто ничего не произошло.