На следующий день Оливье получил распоряжение без промедления вернуться в армию и вновь принять командование своей бригадой.

Такой внезапный и непредвиденный приказ его удивил; он решил, что это как-то связано с происшедшей накануне сценой, ведь его отпуск истекал только через две недели. Он отправился к Дельмару за разъяснениями, но тот уехал тотчас же после встречи с Каррье.

Следовало подчиниться — колебание было равносильно гибели. В эту эпоху генералы были подвластны народным представителям, которых рассылал Конвент, поручая им шпионить за прославленными героями; их бесчестная инквизиция простиралась и над военными лагерями — прибежищем смелости и верности.

Оливье, ошеломленный этим неожиданным ударом, не решился объявить Бланш о своем отъезде, оставлявшем ее одинокой и беззащитной в городе, где каждый день проливалась кровь ее земляков. Она заметила его беспокойство; волнение победило в ней застенчивость — она приблизилась к нему, и ее беспокойные глаза вопрошали более явственно, чем любые слова. Оливье протянул ей только что полученный приказ. Бросив беглый взгляд на бумагу, Бланш сразу поняла, какой опасности подвергнет себя ее спаситель, не подчинившись приказу; сердце ее разрывалось, и все же она нашла в себе силы и стала уговаривать его немедленно уехать. Оливье грустно посмотрел на нее.

— И вы тоже, Бланш, — сказал он, — вы тоже настаиваете, чтобы я уехал. Каким же я был безумцем, — добавил он почти шепотом, как бы обращаясь к самому себе, — ведь я полагал, что мой отъезд вызовет ее сожаление, возможно слезы... Сожаление! Слезы! Как будто я ей не безразличен и она не считает меня чужим?

Он поднял глаза на Бланш: она все слышала, две крупные слезы катились по ее щекам, и приглушенные вздохи вздымали ее грудь.

— О, простите меня! — воскликнул Оливье. — Простите, Бланш! Я несправедлив, но я так несчастлив, а несчастье делает человека недоверчивым. Я грезил о блаженстве, но вижу, что больше мечтать не придется. Как трудно отказаться от такой сладкой надежды... Бланш, — добавил он с грустным спокойствием — идет война, жестокая, смертельная, и, возможно, мы больше никогда не увидимся.

Он сжал ей руку.

— О, обещайте же мне, что если я паду убитым вдали от вас, то вы хотя бы изредка будете вспоминать обо мне и мое имя будет у вас на устах, Бланш, хотя бы во сне.

Слезы душили Бланш, она не могла ответить, но одной рукой она сжала руку Оливье, а другой указала ему на красную розу, украшавшую ее голову.

— Всегда, всегда! — прошептала она и, не в силах перенести такое волнение, упала без чувств на руки Клотильды.

Оливье кинулся на колени перед Бланш, покрывая поцелуями ее руки. Он был глух к мольбам матери и сестер, их слова доносились до него как ненужный утомительный шум, неизвестно чем вызванный. Но вот она открыла глаза и покраснела, увидев Оливье у своих ног, но, тотчас призвав все свое мужество, снова начала настаивать на его отъезде; он сам, поняв необходимость этого, не стал больше сопротивляться мольбам ее и матери. Все необходимые распоряжения к отъезду были даны, и час спустя он распрощался с Бланш и со своей семьей.

Как долги и горьки последние прощальные объятия, когда встречи уже может и не быть! Как сожалеешь, что не успел насладиться каждым мгновением, проведенным вместе; с какой трепетной любовью отъезжающий сжимает в объятиях любимых, которых он вынужден оставить; а когда он наконец их покидает, сколько раз он еще оборачивается, чтобы ответить на прощальные жесты своей любимой и послать матери ответные воздушные поцелуи!

Задумавшийся и грустный ехал Оливье по восхитительному берегу Луары; углубленный в свои раздумья, он двигался вперед, не ускоряя и не замедляя шаг лошади. Неожиданно ему послышалось, что его окликают; он остановился: снова громкий голос выкрикнул его имя. Он обернулся, ибо этот голос показался ему знакомым. Всадник мчался во весь опор; чем больше Оливье всматривался, тем увереннее он узнавал скачущего; наконец у него уже не оставалось никаких сомнений — это был нагнавший его д’Эрвийи. Соскочив с мокрой от пота лошади, д’Эрвийи обнял друга.

— Бланш арестована! — вырвалось у него, и если бы молния упала к ногам Оливье, она бы не ошеломила его так, как эти слова.

— Бланш арестована! — закричал он с ужасом. — Так вот зачем меня отослали! Д’Эрвийи! — продолжал он, яростно сжимая руку друга. — Надо тотчас же вернуться в Нант. Там моя жизнь, мое счастье, мое будущее!

Лицо его побагровело, он скрежетал зубами... все его тело сотрясалось от конвульсивных движений.

— Пусть трепещет, — воскликнул он — пусть трепещет тот, кто посягнул на свободу Бланш! Знай, я полюбил ее всеми силами моей души! Я не могу жить без нее — либо я погибну, либо спасу ее!

И с этими словами он вскочил на лошадь; д’Эрвийи уже был в седле, и оба галопом поскакали по той же дороге, но в обратном направлении; час спустя они уже были в Нанте.

Нельзя было терять ни секунды; друзья тотчас же направились туда, где жил Каррье. Когда они подъехали, Оливье спешился, машинально вытащил пистолеты из седельных кобур, спрятал их под одежду и устремился к дому человека, в чьих руках находилась судьба Бланш. Его спутник шел за ним, сохраняя хладнокровие, хотя и был готов защищать друга, если понадобится, и рисковать для этого жизнью с той же готовностью, как он это делал на поле боя. Однако депутат Горы знал, насколько его ненавидят, и потому был недоверчив; такой же трусливый, как и жестокий, он всегда дрожал от страха, боясь, что его сквозь тройной кордон стражи, стоявшей у дверей, настигнет кинжал благородного убийцы; оба генерала тщетно пытались проникнуть к нему.

Оливье ушел оттуда более спокойный, чем мог предположить его друг. С минуту он, казалось, принимал новый план, продуманный им наспех, и не было сомнений, что он на нем остановился, так как он попросил д’Эрвийи отправиться на почтовую станцию и с лошадьми и экипажем ждать его у ворот тюрьмы.

Имя и звание Оливье открыли перед ним двери в эту мрачную обитель, где томились вместе преступление и добродетель, невинность и отчаяние; он велел тюремному смотрителю провести его в камеру, куда была заключена Бланш. Тот было заколебался, но Оливье повторил приказ еще более повелительным тоном; тюремщик подчинился и сделал знак следовать за ним.

— Она не одна, — заметил провожатый, открывая низкую дверь камеры, где царила такая темнота, что Оливье содрогнулся, — но она скоро избавится от своего компаньона: его сегодня гильотинируют.

С этими словами он закрыл дверь за Оливье и удалился, обязав его по возможности сократить свидание, из-за которого он боялся впутаться в неприятности.

Ослепленный внезапным переходом от яркого света в темноту, Оливье пытался разобраться, в какую сторону идти, но в то же мгновение глаза Бланш, привыкшие к мраку, узнали его и девушка кинулась к нему в объятия с криком радости и надежды.

— О, вы все-таки не покинули меня! — воскликнула она и приникла к нему, дрожа от страха. — Вы второй раз пришли спасти меня от смерти, Оливье! В какие страшные минуты нам предназначено судьбой встречаться и в каком ужасном месте мы увиделись сегодня!

— О да, ужасном, — пробормотал Оливье; его глаза начали привыкать к мраку, и он обвел взглядом все углы камеры, — ужасном, и, тем не менее, я не могу тут же вас увести отсюда!

Бланш вскрикнула.

— Оливье, неужели я обречена здесь умереть? — душераздирающим голосом закричала она. — Нет! Нет! Невозможно! Такие муки уготованы лишь преступникам! О друг мой, скажите, что я скоро выйду отсюда!

— Да, — ответил Оливье, — надеюсь, что я могу вам это обещать. Но в свою очередь, Бланш, ответьте мне на один вопрос, от которого, возможно, зависит и ваша и моя жизнь. В более счастливое время мне казалось, что наши сердца близки, возможно, я ошибался, читая это в ваших глазах, но порой я надеялся, что в вашем взгляде сквозит чувство более нежное, чем простая благодарность. Бланш, воскресите в памяти это время и ответьте на мой вопрос; повторяю, от вашего ответа зависит и ваша и моя жизнь! Бланш, вы любите меня?