Ему сообщили, что полковник Фирон находится в своей каюте среди собравшихся там офицерских жен, напуганных ужасной бурей и не подозревающих о еще большей опасности.

Мак-Грегор постучал в дверь, намереваясь отозвать полковника в сторону и сообщить ему о новой опасности, угрожающей судну; но эта предосторожность была напрасной: на лице его, по-видимому, был запечатлен такой ужас, что все женщины невольно вскочили и стали спрашивать его, не усилился ли шторм.

Однако майор, улыбнувшись, дал честное слово, что опасаться нечего, и это успокоило женщин.

Полковник Фирон отправился к своим солдатам, чтобы поддерживать их дух, а майор вернулся туда, где шла борьба с огнем.

За время его отсутствия положение значительно ухудшилось: вслед за легким голубоватым пламенем водки, еще оставлявшим возможность справиться с бедствием, из четырех люков повалили огромные клубы густого дыма, обволакивая весь корабль.

Одновременно по палубе распространился сильный запах смолы.

Майор спросил капитана Кобба о произошедших изменениях, и тот ответил ему:

— Огонь перекинулся из винного трюма в такелажный отсек.

— Значит, мы погибли? — промолвил майор.

— Да, — просто ответил капитан.

И тут же громким голосом, свидетельствующим о серьезности нависшей опасности, он скомандовал:

— Пробейте в первой и второй палубах отверстия для воды, отдрайте люки, откройте порты нижней батареи — пусть вода хлынет со всех сторон.

Команда стала поспешно исполнять приказ; между тем несколько солдат, одна женщина и некоторые дети погибли, безуспешно пытаясь добраться до верхней палубы.

Спускаясь в нижнюю батарею, чтобы открыть порты, полковник Фирон, капитан Брей и еще два или три офицера 31-го пехотного полка увидели одного из боцманов, еле стоящего на ногах, готового упасть, обессиленного, теряющего сознание.

Боцман только что наткнулся на трупы людей, задохнувшихся от дыма, и сам чуть было не стал его жертвой.

Действительно, дым, вырывавшийся из трюма, стал таким едким и густым, что офицеры, войдя в твиндек, тут же начали задыхаться и едва смогли продержаться там то время, которое было необходимо, чтобы выполнить приказ капитана Кобба.

Тем не менее им это удалось, и море яростно ворвалось в открытые ему отверстия, ломая перегородки и расшвыривая, словно пробковые затычки, самые тяжелые и наиболее надежно закрепленные ящики.

Это было страшное зрелище, и все же зрителям оно доставило определенную радость, поскольку они хотели верить, что в этом крайнем средстве заключено их спасение.

Стоя по колено в воде, офицеры подбадривали друг друга такими резкими, пронзительными голосами, что было понятно: даже тот, кто кричит другим «Надейтесь!», сам уже больше ни на что не надеется.

Однако эта огромная лавина воды, хлынувшая в трюм, если и не погасила пожар, то хотя бы укротила его все возраставшую ярость; но, по мере того как опасность взлететь на воздух уменьшалась, риск пойти ко дну возрастал: корабль заметно потяжелел и опустился на несколько футов.

Оставалось лишь выбрать вид смерти, и обреченные предпочли тот, который давал отсрочку.

Офицеры бросились к портам и с большим трудом закрыли их; затем они задраили люки, чтобы отрезать воздуху доступ в глубь трюма, и стали ждать, ибо у них оставался еще час или два времени.

Те, кто заливал судно водой, поднялись на палубу, огляделись вокруг, и глазам их представилась сначала в общем, а затем во всех подробностях ужасная и вместе с тем величественная картина.

Верхнюю палубу заполняли от шестисот до семисот человек: моряки, солдаты, пассажиры — мужчины, женщины, дети.

Несколько женщин, страдавших морской болезнью, узнав о грозящей им страшной опасности, поднялись со своих коек и, похожие на привидения в тусклом мраке ночи, озаряемом блеском молний, под раскаты грома бродили по палубе и звали отцов, братьев, мужей.

Движимые инстинктом, эти семь сотен людей не стали жаться друг к другу, а разделились на группы: сильные с сильными, слабые со слабыми.

Между этими группами оставались проходы, позволявшие перемещаться по палубе.

Самые решительные из моряков и солдат — они образовывали наименее многочисленную группу — расположились прямо над пороховым погребом, чтобы при взрыве первыми взлететь на воздух и сразу покончить со всеми страданиями.

Одни из собравшихся на палубе ожидали своей участи с молчаливой покорностью или тупым безразличием.

Другие, ломая руки, выкрикивая бессвязные слова, предавались безумному отчаянию.

Третьи, стоя на коленях и обливаясь слезами, молили Всевышнего о милосердии.

Некоторые жены и дети солдат в поисках убежища собрались в кают-компании на верхней палубе и молились вместе с офицерскими женами и пассажирами. В числе этих женщин были те, что благодаря своему необычайному спокойствию казались ангелами, посланными Господом, чтобы подготовить к смерти человеческие существа, у кого Бог всегда имеет право отобрать жизнь, которую он им даровал.

Среди всей этой тревоги несколько бедных детей, не ведая об опасности и не замечая ничего вокруг, либо играли в своих кроватях, либо задавали вопросы, показывающие, что Господь скрыл от их ангельской невинности даже видимость опасности.

Однако другие чувствовали себя иначе.

К майору Мак-Грегору подошел молодой пассажир.

— Майор, — спросил он, — как, по-вашему, обстоят дела?

— Сударь, — ответил майор, — будем готовы упокоиться в лоне Господнем уже этой ночью.

Молодой человек с печальным видом поклонился, пожал ему руку и сказал:

— Майор, моя душа в ладу с Богом, о коем вы мне напоминаете, и все-таки, уверяю вас, я очень боюсь этого последнего мгновения, хотя понимаю нелепость подобного страха.

В эту минуту — словно море разгневалось на то, что другая стихия готовится уничтожить судно, которое оно, видимо, рассматривало как свою собственную добычу и влекло к себе всеми своими зияющими безднами, — одна из тех страшных волн, что вздымались на высоту реев, обрушилась на палубу, вырвала нактоуз из креплений, разбила вдребезги буссоль и унесла ее обломки с собой.

Удар волны был страшен: на палубе воцарилось гробовое молчание, ибо каждый со страхом оглядывался по сторонам, пытаясь понять, не унесен ли кто-нибудь из его близких этим жутким морским валом; внезапно в тишине раздался полный тревоги голос молодого боцмана:

— Капитан! У «Кента» больше нет буссоли!

Все содрогнулись, услышав эти слова: что ждет судно, сбившееся с курса и наудачу блуждающее по океану, понимал каждый.

Один из молодых офицеров, до этого, казалось, не терявший надежды, с мрачным видом вынул из своей дорожной шкатулки прядь белокурых волос и спрятал ее на груди.

Другой взял листок бумаги и, написав несколько строк своему отцу, вложил письмо в бутылку, надеясь, что чья-нибудь добрая душа подберет ее и перешлет вместе с содержимым отцу, а старик, удостоверившись в смерти сына, будет избавлен от долгих лет сомнений.

В ту минуту, когда этот молодой офицер уже двинулся к бортовой сетке, собираясь бросить бутылку в море, второму помощнику капитана г-ну Томсону пришла в голову мысль приказать матросу взобраться на фор-брам-стеньгу и посмотреть, не видно ли на горизонте какого-нибудь корабля и не может ли он прийти на помощь «Кенту».

То была последняя, безусловно очень слабая надежда, но, тем не менее, все сердца ухватились за нее.

Все замерли в тревожном ожидании.

Матрос, взобравшийся на фор-брам-стеньгу, окинул взглядом горизонт.

Внезапно он закричал, размахивая шапкой:

— Парус под ветром!

В ответ на палубе раздалось троекратное «ура».

В ту же минуту был поднят флаг бедствия.

На «Кенте» начали ежеминутно палить из пушки и изменили курс таким образом, чтобы приблизиться к кораблю, находящемуся в поле зрения и плывущему под фоком и тремя марселями.