В это время некоторые попытались перебраться с крюйс-марса, где им было так тесно и где сами они так стесняли других, на фор-марс, с высоты которого находившийся там матрос, отчаявшись от одиночества, звал их к себе.

Однако из тех шести матросов, что, собрав остатки сил, бросились в воду, чтобы преодолеть этот путь, такой короткий, лишь двое достигли цели; остальные четверо утонули.

Поскольку Джон Маккей в дни этого страшного бедствия оказался единственным, кто сохранил до конца присутствие духа, а позднее оставил подробные записки о событиях, излагаемых нами, то именно за ним в основном мы и следуем сквозь тревоги, горести и надежды, о которых он поведал нам с искренностью и простодушием моряка.

Возбуждение, вызванное вначале неотвратимостью беды, а затем непрекращающейся опасностью, сменилось у него на четвертый день своего рода угрюмым безразличием, когда единственной его заботой было погрузиться в сон, как можно более долгий и глубокий, чтобы время тянулось не так мучительно. Из этого следовало, что отчаянные крики ласкаров, жалобы женщин и стенания его товарищей по несчастью утомляли его, выводя из этой апатии, которая, не будучи ни жизнью, ни смертью, обладала тем преимуществом, что не была и терзанием.

Первые три дня он, удерживаемый, как и его товарищи, между жизнью и смертью, страдал не столько от голода, сколько от холода, ибо все время был промокшим от пены и закоченевшим от ветра.

Однако на четвертый день, когда ветер стих, небо очистилось и беспощадное солнце, завладев небом, обрушило на голову моряка поток раскаленных лучей, он начал испытывать муки голода, а главное — муки жажды, еще более страшные.

Впрочем, сравнивая то, что он испытывал сам, с тем, что было прочитано им в некоторых описаниях путешествий, Джон Маккей признается, что первое время эти муки не были так нестерпимы, как он ожидал.

Правда, в одном из эпизодов прочитанного, который память подсказала его разгоряченному воображению, он нашел средство, способное облегчить мучения.

Ему вспомнилось, как он отметил, на случай если ему самому придется оказаться в подобных обстоятельствах, пример, рассказанный капитаном Инглфилдом, командиром «Кентавра», в описании кораблекрушения, в которое он попал.

Речь шла о том, как капитан и его матросы испытывали облегчение, заворачиваясь по очереди в одеяло, намоченное в морской воде.

В самом деле, морская соль при этом остается на поверхности кожи, а свежесть воды впитывается порами, что успокаивает одновременно и голод и жажду, правда незначительно, но все же ощутимо.

Вспомнив об этом, он тотчас же решил испытать совет капитана Инглфилда на себе и сообщить о нем своим товарищам.

А потому он снял свой фланелевый жилет, привязал его к концу одной из тех канатных нитей, которые всегда имеет при себе моряк, окунул в море и надел; как только жилет высох, он снова обмакнул его в воду и опять надел.

Те, кто видел, как все это делалось, и кому Джон Маккей объяснил, с какой целью он так поступал, последовали его примеру, и, возможно, не только благодаря самому средству, но и благодаря тому, что это занятие отвлекало их, они почувствовали заметное облегчение.

Тем не менее на протяжении всего этого дня, первого, когда вновь появилось солнце и он стал по-настоящему страдать от голода и жажды, Джон ощущал страшное беспокойство; в состоянии, похожем на начало горячечного бреда, он видел смерть в ужасающем облике и при одной только мысли о том, что ему суждено умереть таким жутким образом, испытывал приступы страха, каждую минуту готового прорваться криками отчаяния.

К счастью, следующей же ночью он увидел сон, который пошел ему во благо.

Как это случается почти всегда, когда достигаешь жизненного предела и память одним скачком преодолевает все промежуточные отрезки времени, отделяющие могилу от колыбели, ему вспомнилось все его детство и привиделась вереница давно умерших дедушек и бабушек, забытых соседей и утраченных друзей, затерявшихся в огромной пустыне, которая называется миром и в которой так редко можно встретиться снова с теми, с кем расстался.

Затем эти первые видения исчезли, уступив место образам еще более дорогим.

Бедному Джону казалось, что у него жар, сильный жар и во время самых жестоких приступов этой горячки у его постели в слезах молится его отец.

И поскольку для Джона этот сон имел все приметы яви, ему доставляло великую радость уже одно только присутствие отца, которого он не видел с тех пор, как покинул Европу, — другими словами, лет пять. Кроме того, пока старый отец молился за своего сына, лихорадка у Джона отступала и он чувствовал себя поправившимся, приятно освеженным; и напротив, стоило старику прекратить молиться, лихорадка возвращалась, причем более сильная, чем прежде.

Впрочем, после этого сна, в отличие от тех, что всегда возбуждают, а не успокаивают, Джон почувствовал себя гораздо лучше: беспокойство его сменилось глубокой печалью, а на глаза невольно наворачивались слезы, поскольку это сновидение было для него знаком того, что отец умер и, видя с Небес его страдания, спустился на время, чтобы облегчить их.

Двадцать пятого июня, на пятый день катастрофы, к несчастным, потерпевшим кораблекрушение, стала подступать смерть.

Двое скончались от голода, один внезапно умер от апоплексического удара, один медленно угас от тоски и страха.

С тех пор как жертвы кораблекрушения вновь обрели присутствие духа в той степени, чтобы делиться своими мыслями, капитан и первый помощник всякий раз говорили, что, едва только море успокоится, надо приняться за постройку плота.

Задуманный ими плот был единственной надеждой всех, и Бремнер и Уэйд получили полную поддержку.

Когда начался штиль и поверхность моря стала гладкой как зеркало, приступили к осуществлению этого грандиозного замысла.

Для постройки плота имелись фок-рея, бушприт и множество обломков рангоута, тянувшихся за кораблем.

За работу взялись лучшие пловцы; ни в дереве, ни в тросах недостатка не было, и к полудню следующего дня плот был готов.

Теперь встал вопрос о том, кому на нем плыть.

Капитан, его жена и Уэйд вступили на него первыми. Хотя Джон Маккей не был таким же поклонником этого средства спасения, как его товарищи, их пример заставил решиться и его.

Он спустился на плот и занял на нем место.

Однако, поскольку все сделали то же самое, плот оказался настолько перегруженным, что это грозило ему пойти ко дну.

И тогда началась страшная борьба, подобная той, какую вынуждены вести между собой умирающие от голода.

Сильные сталкивали с плота слабых, и тем приходилось возвращаться на только что оставленные ими снасти и крюйс-марс.

Некоторые при этом утонули, настолько они ослабели; происходило это все до того, как плот отплыл, и расстояние от него до судна было не больше, чем длина каната, которым он был привязан.

Перед тем как трос был обрублен, Джон Маккей спросил у капитана Бремнера, имеет ли тот какое-нибудь представление о том, в какой стороне находится земля, и полагает ли он, что есть какая-нибудь вероятность быстро узнать это.

Капитан совершенно не знал, где они находятся, и поэтому ничего не ответил.

Тогда Джон, протянув руку, остановил матроса, собиравшегося перерубить канат, и стал заклинать капитана во имя его самого и во имя его жены вернуться на марс и не рисковать, вверяясь плоту, который, по его мнению, не дает никакой надежды на спасение.

Однако эти просьбы никак не повлияли на капитана, и, поскольку г-жа Бремнер заявила, что она не покинет мужа, трос был перерублен и плот отчалил.

Джон, чувствуя себя пристыженным, отплыл вместе с ними. Грести пришлось обломками досок: они были содраны с обшивки судна и матросы с помощью ножей придали им форму лопаты.

Спустя примерно полчаса Уэйд подошел к Джону, тяжело вздыхая.

— Что такое? — спросил Джон.

Уэйд покачал головой.

— Вы были правы, — сказал он, — и когда мы отплывали, и теперь. У нас нет ни компаса, ни буссоли, мы совершенно не знаем, в какой стороне земля, и идем на верную смерть. На крюйс-марсе мы, по крайней мере, возвышались над водой — мы могли увидеть какое-нибудь судно, и нас могли заметить, а на этом плоту мы затеряны среди волн и у нас нет даже такой надежды на спасение.