А дворец вовсю использовался для благотворительных мероприятий. Здесь был театральный зал на пятьсот мест, на сцене которого играли спектакли, проходили концерты и музыкальные вечера. На территории находился великолепный зимний сад, редкая коллекция декоративно-прикладного искусства и западноевропейской живописи. Как-то этот дворец даже стал временным пристанищем для свиты сербского принца.

Но девятидневную тризну было решено провести именно здесь. Так хотел дед. И двери этого дома должны были быть открыты для каждого — простолюдина и аристократа, одаренного и нищего.

Мы вышли на великолепную парадную лестницу, у подножия которой гостей встречали родители. Отец в таком же строгом костюме, мать облачилась в длинное, почти до щиколотки закрытое черное платье и маленькую шляпку с вуалью. Слуги носили траурные черные повязки на ливреях.

Возле парадной лестницы был установлен ростовой портрет деда, и почти все пространство под ним было усеяно цветами — букетами, корзинами, венками, присланными скорбящими знакомыми. От тяжелого запаха лилий было трудно дышать.

— Алексей, Владимир, — шепотом подозвала нас мать, когда мы спустились. — Мне нужно отойти на пять минут. Проверю, как обстоят дела в столовой. Пожалуйста, помогите отцу встретить прибывающих.

Мы с готовностью кивнули и заняли места по обе руки нового князя. Леша по правую, я — по левую. Отец выглядел усталым и подавленным.

— Как вы, батюшка? — сделав вид, что поправлял выпавшую из цветочной композиции смоляную розу, украдкой спросил я.

— Рад, что ты с нами, Владимир. Твоя бабушка очень переживала из-за того, что тебя снова могут забрать.

Я поднял на него глаза.

— А сами-то вы как? Не бабушка. Вы, ваше сиятельство.

— Все в порядке, — он отвел глаза, отвлекшись на силуэты новых гостей у выхода. — Все должны держаться.

Да ничего не было в порядке, особенно с отцом. Пусть за эти дни у нас было мало времени на общение, я понял, что кончина старого князя его раздавила и напугала. Судя по тому, что я видел и слышал, Андрей Николаевич, новый князь Оболенский, не обладал твердостью духа и железной рукой своего отца. Это понимал и он сам — и боялся новой ответственности.

Да и никто не ожидал, что дед уйдет так рано. Здоровье-то у него было богатырское — во всех смыслах. А вот же сердечко подвело… Мужики, особенно привыкшие тащить на себе столь многое, вообще часто машут рукой на здоровье. Закололо в боку, заболело в груди, стало тяжело дышать? Да и черт с ним, тут дела решать надо, а не по врачам таскаться. А потом инфаркт, инсульт, острая сердечная недостаточность и памятник в фамильном склепе на Лазаревском кладбище у Лавры.

Такая вот печальная демографическая статистика. Даже среди аристократов.

Вроде и дали этому миру магию, некие сверхспособности и необъяснимые силы — а толку? Ни ценности, ни ментальность не изменилась. Как жили, так и живем.

— Нарышкины, — прошептал Алексей, когда в холл вплыла делегация облаченных в черное господ. — Бабушка и тетушки с дядей.

Я натянул на лицо выражение сдержанной скорби и судорожно вспоминал родственников по линии матери.

— Ох, Володенька, — обняла меня милая старушка в жемчугах. — Какое облегчение видеть тебя здесь. Дуська моя читала на днях номер «Петербургских Ведомостей» — так я за сердце схватилась. Как же покойный Николай Валерианович допустил, чтобы тебя, золотко ты мое, на тот остров отправили…

Я поймал ревнивый взгляд старшего брата. Видимо, почтенная Наталья Федоровна Нарышкина больше любила младшего внука вопреки всем проделкам. Тем временем отец пожал руку князю Нарышкину:

— Павел Павлович, рады вас принять, — тихо сказал он. — Жаль, на похороны не успели. Ну да отец не был бы в обиде. Все же у вас служба…

Князь Нарышкин кивнул и жестом попросил отца отойти с ним на пару слов. Мы с братом остались принимать остальных гостей, благо до начала трапезы оставалось уже немного.

На девять дней собралось много родни, но, как я знал, на сороковины ожидалось еще больше. Так что сейчас это было в какой-то степени репетицией грядущей церемонии. Нас почтили присутствием младшие ветви нашего рода, дружественные роды Шереметевых, Граббе, Дадиани, Бутурлиных, Безбородко, дальние родичи Трубецкие, Кочубеи, Нарышкины…

Не хватало только Долгоруковых.

— Ну где их носит? — ворчал Алексей. — Без них начинать нельзя, а они все медлят.

Не любил Леша Долгоруковых, только я все никак не мог понять, за что. Наш дядя, младший брат отца, взял в жены Ларису Петровну Долгорукую. Брак хотя бы внешне казался счастливым, у них родилось двое детей — Михаил и Софья. И хотя все они носили фамилию Оболенские по дяде, но у нас в семье их называли Оболенскими-Долгоруковыми или просто Долгоруковыми, чтобы хоть как-то раличать многочисленную родню.

Сейчас не было ни дяди Владимира Николаевича с семьей, ни главной ветви рода, потомком которой приходился щеголь Федя Долгоруков, которого так не любил мой брат.

— Не нервничай, — шепнул я. — Не придут, так венок пришлют. Или корзину, смотря что у них там принято.

Особую пикантность ситуации создавало то, что здесь на девятидневную тризну не было принято приглашать. В каком-нибудь публичном источнике вроде местной газеты размещалось объявление с датой и местом собрания, а гости… Гостей могло прийти сильно больше ожидаемого. Или сильно меньше. Иными словами, ад для дворецкого и прочих распорядителей мероприятия. По этой причине сегодня двери открыл именно этот дом. В наш маленький семейный особнячок такая толпа бы попросту не влезла.

— О, явились, — процедил брат, глядя на подъехавший к парадным дверям кортеж. — Всей стаей сразу.

— Да что они тебе сделали? — не выдержал я. — Родня ведь.

— Дед говорил, с такой родней лучше сиротой быть, — выдохнул Алексей. — Что-то они с Долгоруковым в свое время не поделили, а подробностей не знаю. Скандала не было, но дед никогда просто так ни на кого зуб не держал. И ему, кстати, очень не нравилось, что ты с Федором сдружился. Прилип он к тебе как рыба-паразит…

Леше пришлось умолкнуть, потому что к нам потек ручеек многочисленных дальних родичей. Долгоруковы, следовало отметить, хоть и не расплодились так, как Оболенские, но пережили множество опал своих предков и сохранили какое-никакое состояние, поэтому после Реставрации поднялись, но больше как дельцы, а не знать. Дар у них вроде бы был, но какой-то невнятный.

И все же — родня. Эх.

— Слыхала, вы перенесли родовую усыпальницу на Лазаревское, — с каким-то нездоровым возбуждением сказала старая дева Дарья Павловна Нарышкина. — Оно же самое старое из сохранившихся кладбищ Петербурга! Да еще и при Лавре… Значит, теперь Оболенские будут соседствовать с Ломоносовым, Витте, Кваренги, Росси… Да и с нашими предками. Только нам не разрешили переносить туда родовую усыпальницу. Как же вашему отцу удалось уговорить власти?

От суетливой болтовни этой тетки у меня начинала болеть голова. Точнее, башка раскалывалась от духоты, проклятого цветочного смрада — именно смрада, потому что в такой концентрации ароматом я это назвать не мог.

Еще ныл желудок. Сейчас признаваться было крайне неуместно, но я опять захотел есть. Точнее, не просто есть, а ЖРАТЬ. Повара со вчерашнего вечера готовили пироги с капустой, картофелем и луком, блины, овощной суп, компоты, кисели и квас. Ароматы стояли такие, что слюни текли. Иногда я чувствовал себя Довакином из «Скайрима».

— Это все? — спросил я, когда мы отправили последнюю «партию» в зал, где накрывали столы.

Утром, когда собирались на кладбище и службу, было толком не до еды, и я запихнул в себя всего четыре неудавшихся пирожка, и то последний дожевывал уже в машине. Ситуацию осложнял еще и пост — без мяса сейчас приходилось совсем туго, и я не наедался.

— Вроде да, — отозвался брат. — Хотя постой…

Я проследил за его взглядом и немало удивился, когда на пороге появилась Темная мать Друзилла. За ней тенью следовал ухе хорошо знакомый мне брат Луций. Ну, этим-то, из Ордена, можно было вообще не заморачиваться с траурным обликом — почему-то им разрешалось носить лишь черное.