— Пускать в расход?

— Нет. Отказываться от работы. Как правило, испытательного срока достаточно, чтобы сделать окончательные выводы. Это тяжелое место, Оболенский. Вам не стоит так рисковать ради разговора, который может ничего и не дать. Я уже молчу о том, что и надзиратели там…

Она отвела глаза.

— Что там с надзирателями?

— Они… жестоки. Не такие, как мы. Им приходится иметь дело с самыми сложными случаями, и порой в ход идут довольно жесткие методы воспитания.

— Они там что, розгами детей порют? — я недоверчиво покосился на Софию. — Или на горохе ночами заставляют стоять?

Девушка вздохнула.

— Я мало знаю о работе с четвертой группой. Мне лишь известно, что надзиратели там проходят особый отбор. С нами они не горят желания общаться — держатся особняком. Все, что происходит в четвертой группе, находится на особом контроле Администрации, поэтому далеко не все доходит до таких, как я. Но по рассказам воспитанников, которым посчастливилось перейти с четвертого уровня на третий, я поняла, что там ни с кем не церемонятся.

— Если не ошибаюсь, в это заведение попадают лишь аристократы, — напомнил я. — И как такое жестокое обращение возможно? Да их семьи, если узнают, здесь камня на камне не оставят!

— О, вы ошибаетесь, — печально улыбнулась София. — Что я знаю точно, так это то, что некоторые семьи сами привозили сюда своих отпрысков и требовали строжайших условий для их содержания. Делали большие пожертвования… Они были рады спрятать свой позор подальше, а наш остров для этого идеально подходит.

Рассказ Софии меня здорово озадачил. Это ж какой-то «Остров проклятых» Скорсезе получается, а я в нем — бедняга Ди Каприо, у которого тихо едет кукуха на почве увиденного. Чем больше я пытался раскопать, тем менее приятным становилось это местечко.

И тем сильнее мне хотелось выяснить, как здесь оказалась рыжая провидица Катерина. Провидицей я ее окрестил для удобства. Но у девчонки точно был какой-то дар предчувствия полной задницы.

— Но ведь получается, что сюда могут определить не только реально провинившихся, но и просто неудобных? — предположил я. — Место, как вы сами заметили, подходящее. Строгий надзор, связи с внешним миром нет, все зависит от администрации… Идеально.

— Я давно подозреваю, что в четвертой группе не все так просто, — прошептала София. — Да, мне тоже хочется понять, куда я попала и чем занимается администрация там, внизу.

— Внизу? — удивился я.

— В подвале, Оболенский. Четвертая группа содержится в подвале. Говорю же вам — там жесткие условия.

Ничего себе. Миленько. Интересно, а как на такое злостное нарушение СанПиНа посмотрели бы проверяющие органы? Сдавалось мне, что держать молодежь в каменном мешке не дозволялось ни в моем мире, ни в этом — ну дикость же!

— А что другие надзиратели об этом говорят? Ну, ваши коллеги…

— А они об этом не говорят, — отрезала София. — Боятся последствий. Это такая негласная договоренность: мы не лезем вниз и не расспрашиваем коллег из «четверки» — нам не портят жизнь и дают спокойно работать.

Я взглянул на надзирательницу в упор.

— И вот после всего этого, София Павловна, скажите, пожалуйста, почему вы продолжаете здесь находиться? Ну явно же это не работа вашей мечты. Вы вроде бы наделены обостренным чувством справедливости, а когда такая мутная ситуация под боком, думаю, вас это беспокоит. При этом вы понимаете, что лезть нельзя. Так почему не ушли отсюда? Вы же из аристократии, у вас есть дар. В Петербурге или Москве вас наверняка с руками оторвут в любую государеву организацию…

— Я уже сказала вам, почему я здесь, Оболенский. Не для денег и не для строчки в послужном списке. Я людей хочу людьми делать. Нормальными. Чтобы они осознали свои ошибки, исправились и жили дальше, не позоря своего сословия. Это мне важно. И да, я боюсь, что меня лишат возможности воспитывать своих подопечных, если выяснится, что я полезла не туда.

— А если в том подвале держат людей, которые ничего не сделали, чтобы сюда попасть? — возразил я. — На это тоже закроете глаза?

— А вы с каких пор начали играть в благородство, Оболенский?

— Я не играю, София Павловна. Я пытаюсь понять, что здесь происходит и насколько все это опасно. И мне претит мысль, что в государевом учреждении могут насильно удерживать невинных людей. Одно дело я или, скажем, Барсуков — за дело попали. А эти? Что если они просто стали жертвами чужой воли?

Было видно, что я ее задел. Ударил по живому. Она-то наверняка все это время себя оправдывала тем, что, ни во что не вмешиваясь, принесет больше пользы. Будет заниматься своим отрядом, постепенно очеловечивать и отправлять по одному наверх, к искуплению и выходу на большую землю. А тут я, сволочь такая, бью по ней ее же словами.

Сейчас она проходила мою проверку. Струсит и откажется — потеряет мое доверие. Никуда не годятся эти ее принципы, если она не готова их защищать. И тогда пусть болтает о них поменьше.

А вот если все же рискнет и попытается мне помочь…

— Вы меня под статью подведете, Оболенский…

— А вам что важнее — справедливость, о которой вы говорили мне при первой встрече, или собственный покой? — жестко спросил я.

Ну же, София, давай. Не разочаровывай меня. Только ведь показала человеческое лицо…

Девушка надолго замолчала и уставилась на озеро. Одна рука сжалась в кулак, глаза потемнели.

— Ладно, Оболенский. Если так хотите поговорить с Давыдовой, я попробую это устроить. Но решение будет более изящным — в четвертую группу я вас не отправлю.

— Тогда что вы предлагаете?

— Дайте мне немного времени, чтобы все устроить. И у меня условие — все, что вы выясните, вы расскажете мне. Дайте слово.

Я кивнул.

— Обещаю. Но вы-то готовы поверить моему слову?

Надзирательница наградила меня тяжелым взглядом.

— Вот и покажите, осталась в вас порядочность или нет. Идемте, вас уже заждались в лазарете. Это может вызвать подозрения.

Тимофей Викторович поднял меня уже после одиннадцати. Натрескавшись постного печенья после вечернего чая, я развалился на кровати и сам не заметил, как задремал.

— Оболенский! — в полумраке блеснули очки лекаря. — Просыпайтесь. Только, молю, тихо.

Я мгновенно сбросил дремоту и тут же сел на кровати.

— Что…

— Тише! — шикнул мужчина. — Нужно идти. Сейчас же.

— Куда? Зачем? — прошептал я. — Что стряслось?

Тимофей Викторович приложил палец к губам и кивнул в сторону коридора. Оттуда доносилось недовольное бормотание и шарканье ботинок. Это что, за мной? Да что они себе позволяют?

— Идите за мной, — велел лекарь и, к моему удивлению, повел меня не на выход, а за ширму.

Я-то думал, там просто вешалка для халатов и место для переодевания, а оказалось, что вешалка была прибита к невзрачной дверке. Просто ее покрасили в цвет стен — издалека не заметишь.

— Что происходит? — почти беззвучно спросил я, когда мы зашли за ширму.

— Софья передала мне вашу просьбу. Надзиратели четвертой группы сейчас сдают анализы — вызвали всех разом. А та, с кем вы хотели поговорить, находится в лазарете. В другой палате. Другой возможности не будет.

Ох и ничего себе…

К счастью, башка соображала быстро. Остатки сонливости как рукой сняло. Ай София Павловна, ай умничка! Правда, теперь во всей этой затее был замешан еще и лекарь. Впрочем, он тоже показался мне нормальным мужиком. Главное, чтобы не был замешан в этих темных делишках администрации. Если они вообще имели место.

С другой стороны, имей Тимофей Викторович свой личный интерес в этих мутках, зачем бы тогда ему сейчас мне помогать? Сдал бы Софью руководству — и был бы у нас новый надзиратель… Да и меня наверняка бы попытались обезвредить, чтоб не лез куда не просят.

Двигаясь почти бесшумно, Тимофей Викторович скользнул в открытую тайную дверь. Мы оказались в еще одной палате — совершенно пустой. Даже свет не горел, но, хвала белым ночам, света хватало, чтобы сориентироваться и ни во что не врезаться.