Его мышцы едва заметно напрягаются. Мои пальцы по-прежнему касаются его груди, а потому я чувствую, как в этот момент его сердце пропускает отчетливый удар.

В какой-то момент мне кажется, что он промолчит. Или отшутится, как частенько это делает в своей излюбленной саркастичной манере. Но он снова удивляет меня, когда произносит:

— Мои родители развелись, когда мне было шестнадцать. С тех пор я жил с матерью в Америке. Можно сказать, что так — я пытался выплеснуть свою злость. И, надо признать, это помогало. Помогало обыгрывать противников, несмотря на сбитые в кровь кулаки, и при этом получать неплохие бабки.

Я хмурюсь, совершенно позабыв о собственном страхе, уступая место чему-то новому. Чему-то, что куда сильнее собственных фобий.

А может…виной тому этот парень? Парень, чьи объятья дарят невообразимое чувство защиты и тепла. Как, если бы я сидела на веранде в один из летних деньков и смотрела вдаль, на яркие, изумрудные холмики, цветочные поля и высокие деревья, которые едва шелестят листвой под легким дуновением ветра, чувствуя при этом истинное умиротворение.

— Мне жаль. Правда.

Теперь хотя бы некоторая часть из его разгульной жизни, как и репутации, в виде слухов, бегающих по университету, понятна. Однако…

— Только я не понимаю, зачем так себя мучить?..

— Может потому, что только так — ты не чувствуешь себя преданным, брошенным ребёнком, который все это время думал, что нет ничего дороже и крепче семьи?.. Семьи, которая, казалось бы, навсегда. А оказалось, что все это — сплошная игра, иллюзия и предательство. Ничего больше.

— Эй… — Я теряю контроль над собственным разумом, и касаюсь его лица, обхватывая ладошками, как ели бы хотела заставить его посмотреть на меня. — Это нормально. Нормально переживать из-за того, что родители больше не вместе. Нормально чувствовать себя потерянным, как и разбивать розовы очки в дребезги. Так или иначе — это жизнь. Но я сомневаюсь, что несмотря на все случившееся — твоим родителям было наплевать на тебя.

— Ты ничего не знаешь…

Одно легкое движение в сторону, и мои пальцы нехотя скатываются с его лица.

Он тяжело вздыхает, когда я упрямо отвечаю:

— Может быть. Но в чем я уверена точно, так это в том, что какой бы ни была твоя семья — это твоя семья. И всегда есть шанс на то, чтобы все исправить.

— Нельзя исправить ход событий. Нельзя исправить поступки. В конце-то концов, нельзя исправить людей.

Я хмыкаю.

— Но ведь всегда можно изменить текущий момент и повернуть его в новое русло. Кто знает?.. Может за тем поворотом начнётся новая история…

— Ещё скажи — хэппи-энд, — усмехается он, и я улыбаюсь.

— Почему бы и нет?..

— Крейзи, — с некой теплотой в голосе, только и всего произносит он. И впервые я не чувствую неприязни и злости по отношению к данному мне прозвищу.

Парадокс.

— Знаешь, если тебе интересно, моя семья, наоборот, чтобы не случилось — всегда была вместе. И, как не странно, каждый из нас в некоторой степени предан друг другу. Что-то вроде один за всех и все за одного…

— О-о, ну спасибо. Теперь мне однозначно легче… — Ирония так и сквозит в его голосе, как и некоторая язвительность.

Но вместо того, чтобы ощетиниться, я продолжаю:

— Все так, да. Только знаешь, мои родители привыкли все идеализировать. Все — значит и своих детей в том числе. Иногда мне кажется, что подобная данность — внешний лоск, идея того, что они воспитали прекрасную, примерную дочь — идеал — куда дороже того, что имеется в реальности. То есть самого человека. Понимаешь, о чем я?..

— Хм. Кажется, теперь — да. Быть вечным идеалом, чтобы не пасть в чьих-то глазах. Пусть даже и в глазах дорогих тебе людей — отстойно.

— Видеть разочарование в их глазах и осознавать, что они надеялись на совершенно иной результат — вот, что по-настоящему отстойно. Подвести свою семью и стать кем-то…кто недостоин их любви. Не знаю…

Я мотаю головой и, тяжело вздохнув, закрываю лицо ладонями, чувствуя растерянность и отчаяние. Но в какой-то момент Ковалевский отводит их в сторону, крепко сжимая в своих руках, говоря:

— По-моему, гораздо хуже быть кем-то иным. Кем-то, кем ты не являешься. Это предательство самого себя. И, как бы это сейчас эгоистично не прозвучало. Но, черт возьми, ты — в первую очередь самое дорогое, что у тебя есть.

Пару раз моргаю, отгоняя подступившие слёзы. Вздыхаю, а затем невольно издаю смешок.

— Что? Серьезно? Я толкаю такую речь, а тебе смешно?

— В том то и дело.

— В чем?

— В том, что ты умеешь говорить подобное.

— Можно подумать я отбитый недоумок.

Я усмехаюсь.

— Нет. Можно подумать, что кто-то точно также скрывается за излюбленной маской.

— Не надо. — Его голос неожиданно приобретает суровые, ледяные нотки, словно иголочки, впивающиеся во все, что можно.

— Чего?.. — Едва задерживаю дыхание.

— Не обманывайся на мой счёт. Порой то, что кажется маской — оказывается истинным лицом.

— Прямо, как в типичном романе, где главная героиня пытается перевоспитывать плохого парня, — не могу удержаться от очередного сарказма, чувствуя иронию сложившейся ситуации.

Секунда — и мы оба прыскаем в голос. Я утыкаюсь ему в шею, чувствуя, как мурашки начинают бегать по коже.

— Мой тебе совет — заканчивай их читать и переходи на что-то более практичное.

Я фыркаю и едва отстраняюсь, чувствуя, как его лицо оказывается вблизи.

— Как ты узнал?..

— Что ты фанатка подобной литературы? — Он усмехается, и я чувствую его дыхание на своих губах. — Временами мне кажется, что я знаю тебя всю жизнь… — неожиданно произносит он, от чего мои губы складываются в удивлённое «о».

Между нами повисает молчание. Однако мы по-прежнему находимся слишком близко к друг другу. Так близко, что мое сердце снова начинает биться чаще положенного. В животе все скручивается в тугой узел. Я чувствую напряжение, повисшее в воздухе, но совершённого иного рода, далекого от враждебности.

Однако, когда в мыслях проносится долгожданный поцелуй, он неожиданно откашливается, шевельнувшись, и я поднимаюсь на ноги, понимая, что не могу больше находиться к нему так близко.

— Эй, сверчок, ты в порядке?

— Д-да. Да. Просто ноги затекли, — вру, в который раз радуясь тому, что свет не горит. При этом паника, отступившая на второй план, снова подкрадывается, сжимая меня в своих толстых щупальцах.

Поправляю очки, оправа которых порядком натерла нос. А затем возвожу глаза к предполагаемому потолку, молясь всем богам, чтобы этот день поскорее закончился. Хотя другая часть меня, та, что не ведает страха и чувствует совершенно иное, неуловимое чувство, отчаянно жаждет остановить время. Продлить этот волшебный миг, в котором мы оба — раскрываем душу. Пусть и не полностью, показав всего лишь частичку из глубины этого океана. Однако… Сам факт того, что на шаг мы стали ещё ближе — заставляет меня чувствовать приятное волнение, как если бы я укладывалась спать, в ожидании подарка от деда мороза.

Со стороны слышится какое-то шебуршание. А затем я понимаю, что Ковалевский последовал моему примеру.

— Не переживай… Мы выберемся, — без тени сомнения, в который раз повторяет он, и я благодарно ему улыбаюсь, хоть он этого и не видит. Правда прежде чем успеваю найти его руку и коснуться её, мы неожиданно слышим:

— Есть кто-нибудь?..

— Да. Мы здесь! — тут же окликается Ковалевский, и я слышу его облегченный вздох. И, честно говоря, подобная радость заставляет меня почувствовать некоторое разочарование. А еще… Ещё злость.

Неужели ему так не терпится от меня избавиться?..

Я так сосредотачиваюсь на этой мысли, что последующие действия для меня отступают на второй план, оказавшись чем-то размытым и незначительным.

Чужие голоса, множество вопросов, ответы Ковалевского — всё проносится мимо меня. Даже, когда мы бредём по привычному коридору и сворачиваем в холл из которого ведёт еще один, ведущий прямиком в наши квартиры, я замыкаюсь в себе.