— Сам!

Она отошла.

Не к тем кустам, где точно кто-то был, а к другим. И исчезла в лесу, впрочем, ненадолго. Вернулась уже с охапкой цветов, которые протянула Беломиру. И взглядом еще окинула таким, оценивающим.

— Я… между прочим больше как-то вот… к мужчинам.

— Ага, я заметила.

Сказала и отвернулась.

Вот ведь… зар-раза.

— Пожуй, — велела.

— Что?

— Сперва тот, который с синими цветами. И цветы, и листья…

— Ты… уверена? — Беломир оторвал цветочек и сунул за щеку. Нет, место, конечно, странное и сама ситуация, но вот… почему-то не отпускало ощущение, что градус бредовости растет.

— Уверена. Тебе силы нужны, а земля поможет. И давай, некогда мне тут с тобой нянчиться. Там случилось что-то…

И ножкой топнула.

Изящной ножкой… в общем, Беломир уставился на букет, который был не то чтобы велик. Он узнал мать-и-мачеху, клевер и, кажется, донник. Но насчет последнего Беломир уверен не был. Впрочем, какая разница? На вкус цветы были… не так, чтобы совсем плохи. Но вот стебли в зубах застревали.

Хотя и вправду…

Полегчало.

Он даже дерево отпустил. И разделся. Промокшая одежда липла к коже, отчего эта кожа леденела. Да и потряхивать стало, то ли от божественной благодати, то ли от холода.

— Идем, — велела жрица, ничуть не сомневаясь, что просьба эта, больше на приказ похожая, будет исполнена.

Беломир хмыкнул.

И пошел.

Следом.

Вот как раз следом, стараясь именно по следу и ступать. Опыт подсказывал, что на тропах, особенно таких вот, начарованных, которые сами под ноги лезут, всякое произойти может. А потому… потому с каждым шагом сил прибавлялось.

Ледяных.

Бестужевских. А он уж и забыл, каково это… нет, что-то там оставалось, но скорее уж как воды на дне треснувшего кувшина. Вроде и есть, а не напьешься. И Беломир привык, притерпелся, решив, что эта беда — и не беда вовсе, так, невеликая неприятность.

А теперь…

Сила текла.

Вьюгою зимней, поземкой кралась, ластилась, покусывая босые ступни, и вот уже вода, что под ними хлюпала, побелела, затвердела, легла на землю льдистым кружевом. А Беломир вдохнул полной грудью и, не способный сдержаться, запрокинул голову и закричал.

Жрица остановилась и головой покачала этак, укоризненно.

Пускай себе. Он… он, может, и ненадолго — никогда нельзя быть уверенным в милости богов, но вновь ощутил себя живым.

С дерева Оленька слезла не сразу. Эти двое… один бросил что-то на поляну, поднявшееся мглистым то ли облаком, то ли туманом. Второй знак сотворил, от которого прокатилась волна силы.

Следы заметают.

И…

И надо сидеть тихо-тихо. Вон, сорока скачет, стрекочет, аж захлебывается, будто спешит внимание от Оленьки отвлечь, что, конечно, совершеннейшая глупость, ибо не может быть у птицы осознанной мыслительной деятельности.

Но…

Сперва ушел толстячок. Просто подошел к кустам и будто бы в них растворился. Тот, второй, постоял еще минут пять.

— Тоже мне… — сказал он под нос. — Умник…

А потом достал из кармана телефон, тот самый копеечный аппарат, которого, как поняла Ольга, не жаль будет. Симку вставил. Поднес к носу. Нахмурился.

Связи, стало быть, и у него нет.

— Чтоб вас всех… — он убрал телефон в карман куртки. — Как же меня тут все достало…

И потом уже ушел. А Оленька осталась сидеть да глядеть, как расползается по поляне сизое облако, как путается оно в травах. И от вида его, от понимания, что она, Оленька, влезла куда-то совсем уж не туда, становилось дурно.

А потом… потом налетел ветер и разорвал, разметал серое облако. Над головой загудели сосны, будто обсуждая услышанное, а сорока вновь оказалась перед Оленькиным носом. И теперь в птичьих круглых глазах ей примерещилась насмешка.

— Я… не боюсь, — шепотом сказала Оленька, поглядывая вниз. — Я… так… вот… потихонечку… сейчас слезу и пойду… куда-нибудь. К людям.

Язык присох к нёбу.

И пить захотелось.

Есть тоже, но пить куда сильнее. Оленька… себя стало неимоверно жаль. Она ведь… она хорошая! И не заслужила вот так, чтобы заблудиться. И надо подождать, тогда её найдут.

Сорока подпрыгнула ближе и вдруг клюнула в руку.

— Ай! — сказала Оленька, руку одернув. Было не столько больно, сколько обидно. — Кыш! Кыш пошла!

Она замахала на сороку руками, но та отозвалась нервным клекотом. А вот ветка, слишком уж тонкая, чтобы быть надежною опорой, закачалась.

— Я… я же свалюсь! Расшибусь! И… вообще! — Оленька кое-как села, стараясь не терять склочную птицу из виду. — Я… между прочим… не просто так! Знаешь, какой шум поднимется, если со мной что-нибудь произойдет?

Сказала и подумала, что никакого.

Что после разговора с матушкой та лишь обрадуется, если Оленька вдруг возьмет и сгинет. Она, может, всю Оленькину жизнь на то надеялась, ведь сгинувшую Оленьку можно будет использовать, в отличие от живой. И деньги свои она не потребует.

И не будет род позорить бездельем да общей к жизни неприспособленностью.

Стало обидно. А еще… еще Оленька не позволит им вот так… возьмет и слезет! Сама! Ведь если залезла, то и назад можно.

Получилось.

Оленька пыхтела, ругалась, в том числе и на себя, ободрала все руки, изгваздалась изрядно, но ведь слезла же! И…

— Видишь, я могу! — сказала она сороке, что наблюдала за Оленькиными потугами, сидя на ветке. Птица отвернулась, сделав вид, что куда больше её занимает чистота собственных перьев. И только круглый глаз поблескивал.

— Вот так всегда, — проворчала Оленька. — Как в ошибку, так всяко носом ткнуть надо, а если что хорошее, то можно и не заметить.

Руки она вытерла о джинсы, здраво рассудив, что те в достаточной степени грязны, чтобы пара пятен не сделала погоды. А ладони, глядишь, чутка чище станут.

Она огляделась.

Вздохнула.

И сказала себе:

— Идти куда-то надо…

Но куда? В лесу если не темень, то почти. Солнца не видать. И ничего-то вокруг не видать. И… и сколько Оленька на дереве провела, если вдруг ночь наступила?

А главное, почему её не ищут?

— Если допустить, что солнце садится на западе, то с противоположной стороны будет восток. Тогда… справа север? Или слева? — Оленька растопырила руки, пытаясь добиться понимания, но потом вынуждена была признать, что с ориентированием на местности у неё дела обстоят ничуть не лучше, чем с наукой в принципе. — Да и что нам это даст? Ничего.

Она протянула руку и ничуть не удивилась, когда давешняя сорока спорхнула с дерева. Цепкие птичьи лапы сжали запястье. И Оленьке подумалось, что сорока только выглядит милой нарядной птицей. Вон, здоровая какая. И клюв огромный. Если таким в глаз долбануть, то без глаза остаться можно.

Впрочем, кажется, ни о чем таком сорока и не думала. Живо перебирая лапами, она поднялась выше, устроившись на Оленькином плече.

— Может, подскажешь, куда идти? — поинтересовалась Оленька.

— Скажешь, — веско заметила сорока.

И вспомнилось, что дед говорил, будто вороны — птицы умные. Но вороны. И еще галки. И… кто там к врановым относится? Оленька ведь учила, да только…

— Мама говорит, что голова у меня такая… в одно ухо влетело, в другое вылетело, — сказала Оленька сороке, которая слушала внимательно. Вот впервые, пожалуй, кто-то, кроме деда, так внимательно Оленьку слушал. И она осторожно, не желая спугнуть гостью, коснулась перьев. Те были гладкими и неожиданно теплыми. — Так что… не знаю, родственница тебе ворона или нет, но я была бы весьма благодарна, если бы ты меня куда-нибудь вывела.

Сорока щелкнула клювом, а потом спорхнула с плеча на ветку. И вновь на Оленьку уставилась.

— Туда идти? — уточнила Оленька. — Ладно…

Нет, следовало бы все-таки остаться на месте или… или на помощь позвать. Или вообще пойти на запад в надежде, что, если двигаться строго по прямой, то не сильно с пути свернешь. А она, Оленька, за вороной вот отправилась.

С кем не бывает?