— Салтыкова преобразила себя. Да, с одной стороны она сохранила молодость. Более того, она, останься все, как есть, прожила бы долго. Возможно, она вовсе жила бы, пока бы не нашелся кто-либо, сумевший оборвать эту жизнь. В конце концов, так и произошло. Её приговорили к заключению, а стало быть, лишили постоянной подпитки. Для неё все, что было после суда, являлось агонией. Долгой. Мучительной.

И… и все равно мне не жаль.

Она ведь стольких убила. И чего ради? Благословения? Молодости? Красоты.

— Но суть понятна. Человек под воздействием темной силы меняется… помимо Салтыковой были и другие.

— Дело Заверзина?

— Мелкий помещик, который решил добыть философский камень… нет, я о тех, чьи дела остались по-за историей, — тетушка глянула искоса. — Со стороны, Маруся, все ведь выглядит не так и страшно. Напротив, весьма и весьма привлекательно. Вечная молодость, вечная жизнь. Ни болезней. Ни страданий. Мертвое тело не способно болеть или страдать. А еще не испытывает боли. И раны на нем зарастают скоро.

Меня слегка передернула.

— Старые рода свято хранят тайны, — тетушка отвернулась и подвинула к себе коробку с круглыми голышами. На самом деле корень темнолилейника, редкой травы. Наше озеро он обжил изрядно, правда, добраться туда можно лишь с дядькой Берендеем.

Или вот со Святом.

Оборотням тоже тайные тропы ведомы.

Тетушка огладила корешок, который в этом каменном виде способен годами храниться, лишь силы прибавляя. Если, конечно, подле текущей воды хранить.

— И никому-то не будет позволено порочить светлое имя их, но… мы тоже помним.

— Ведьмы?

— И ведьмы, и оборотни. Некогда лишь им да некромантам было по силам одолеть немертвого. Вот и охотились. Они на немертвых, немертвые на них. Ныне, коль знаешь, оборотни и составляют личную охрану императора. Чуют они темную силу, ту, что запретная.

Я выдохнула.

Вот… меньше всего ожидаешь, что, перекладывая травки, узнаешь что-то этакое, из тайного да запретного. Тетушка глянула ласково, как на неразумную.

— В том никогда и никто не признается. Но сами они ведают правду. Как и то, сколь немертвые опасны. Что до твоего вопроса, то… для жизни немертвым надобна сила. Причем сила весьма определенная. И немалая. Если изначально выпитой жизни им хватает надолго, на год или два, то чем дольше существует немертвый, тем больше ему надобно.

Нет, ну нашла я тему для беседы на ночь глядя. И остается порадоваться, что Васятка крепко спит и ничего-то этакого не слышит. Он уж точно решил бы на нелюдь поохотиться.

Героически.

— Иные убивали и по нескольку человек в день, однако тогда уж всем-то вокруг становилось понятно, что неладно с человеком. И, несмотря на все вольности, к немертвым относились… без должного понимания.

Юмор у тетушки тоже специфический весьма.

— Еще государь Иван IV положил, что подобные существа не являются людьми боле, а потому истреблены быть обязаны. А если кто вздумает укрывать немертвого, то и он подлежит казни, в назидание прочим. Не скажу, что закон работал, но он был… — тетушка провела ладонью по столешнице. — А потому и нашли иной способ получать силу, не привлекая особого внимания.

И вот что-то мне подсказывает, что хрень редьки не слаще.

— Нашлись умельцы, которые сотворили артефакт, ныне признанный запретным. В оправдание скажу, что пытались сделать вещь, способную помочь больным.

Ага, хотели как лучше, а получилось, как всегда.

— Этот артефакт поглощает силу извне, в теории рассеянную, а после, пропуская и преломляя его через особые камни, передает реципиенту. Вот только выяснилось, что преломление это вовсе не концентрирует силу, как оно задумывалось, а меняет её. Да и поглощается она вовсе не из пространства внешнего, но от людей. И при длительном воздействии эти люди начинают болеть, а после и вовсе умирают.

Да уж… благими намерениями… что-то мне совсем нехорошо.

Я даже начинаю подозревать, что там лежит, на дне бочага. И как-то… пусть бы и дальше лежало, в самом-то деле.

— Еще интереснее получается, если люди связаны с артефактом. Небольшой обряд, и вот уже сила тянется напрямую. Отток больше, смертность выше, но для немертвого способ практически идеален…

— И… он там?

— Его называют «Сердцем Моры». И нет, я не уверена, но… помнишь, что я говорила? О тех людях, о которых писала моя бабка? Она видела их, а после хоронила. Кости. Быстрый распад свойственен немертвым. Когда темная сила покидает плоть, то ускоряются процессы распада, вот плоть и рассыпается прахом. К слову, отсюда истории об упырях. Правда в них есть.

Ага, вот теперь мне просто-напросто полегчало. Еще и упыри. А ведь тихая приличная деревня с виду!

— Есть еще кое-что… — взгляд тетки задержался на мне, и она вздохнула, смиряясь с принятым решением. — То, что лежит там, оно… твое, Маруся.

От, не было печали!

— …и вот представляете, появляюсь я… — голос дорогого дядюшки, изъявившего желание остаться при экспедиции, пока всего-навсего на недельку, может, другую, отвлекал несказанно.

Николай мотнул головой, пытаясь отрешиться от этого голоса, такого уверенного, насмешливого, и вообще сосредоточиться на деле, но получалось откровенно плохо.

Он потер переносицу.

А оттуда, снаружи, донесся заливистый смех Ольги Ивановны, окончательно сбив с мысли.

Николай сгреб таблицы, куда уже внес данные, которые явно свидетельствовали о серьезном отклонении от нормы — никак не объяснишь подобное статистической погрешностью — и поднялся.

Решительнейше.

В конце концов, порядок быть должен, а он, как руководитель этой растреклятой экспедиции, обязан этот порядок обеспечивать.

Правда, стоило выйти из палатки, и решительности поубавилось.

Горел костер.

Ярко и весело, то и дело выпуская в небо вихри искр. У костра, прямо на земле, устроился дядюшка, в этом свете выглядевший на диво молодым. И привлекательным. Верно оттого Оленька Верещагина — ныне именовать её Ольгой Ивановной никак не получалось — и глядела на него преблагосклоннейше. Сама она восседала на ящике из-под гречки, на который набросили покрывало.

Слева от нее устроился Синюхин, ни дать, ни взять — верный паж на страже интересов королевы. В руках он держал тонкую ветку с ломтем хлеба, который давно уже обжарился и ныне просто подгорал на слишком сильном огне.

— Доброй ночи, — мрачно произнес Николай.

— Дорогой племянник, — дядюшка широко оскалился. — Наконец-то ты решил присоединиться к людям. И вправду твое служебное рвение порой чересчур уж рвение.

— Зато у тебя оно напрочь отсутствует.

— Увы. Я вообще паршивая овца в благородном стаде, — дядюшка наклонился и поцеловал ручку Верещагиной, на что она отреагировала нервным смешком.

И показным смущением.

Дрогнула ветка в руках Синюхина…

— Время позднее, — сказал Николай и для верности постучал по наручным часам. — А завтра подъем ранний…

— Снова… — притворно вздохнула Верещагина и, слегка переигрывая, вскинула руку ко лбу. — Ни минуты покоя…

— И вправду, — дядюшка глянул с укоризной. — Ты, кажется, вообще в город собирался. За продуктами.

— Собирался.

И то неудобно получилось. Обещал ведь еще когда, но сперва эта встреча с дядюшкой, после сеть, которая так и норовила схлопнуться до срока, при том, что показания снимались как-то слишком уж медленно.

Верещагина с её постоянно заваливающимся контуром, который и студент-первокурсник построил бы, а она только ресничками хлопала и руки заламывала, всем видом показывая, что совершенно не понимает сути проблемы…

В общем, неудобно, да.

— Вот и езжай, а мы тут…

— Выходной устроим, — произнес Важен, выступая из темноты. И пусть пребывал он в человеческом обличье, но двигался с характерной для оборотней грациозностью. Да и глаза блеснули отраженным светом, отчего на долю мгновенья показались они алыми.