Бестужев скривился.

— Прекрати.

— А если нет, то что? Опять наследства лишишь?

— Между прочим, это и обсудить можно…

— Что именно?

— Наследство… вернись. Брось дурить. Займись делом. Я подыщу тебе жену…

— Вот уж не было печали, — Беломира передернуло. — Мне казалось, мы друг друга поняли… однозначно.

— Глупости, — отмахнулся Бестужев. — И при дворе поймут. По-молодости многие дурят, но становятся старше…

— Будем считать, что я еще не настолько вырос, — Беломир широко усмехнулся. — И потому буду дурить дальше.

Прозвучало… обещанием.

— И да, — он обернулся в дверях. — Я там с Наташкой парой слов перекинусь. Чего-то там она спросить хотела… надеюсь, ты не против?

Бестужев заскрипел зубами.

Но дверь закрылась. И…

— Могу выставить его прочь, — за спиной возник Игнат. — Тихо.

— Не стоит.

— А то и вовсе… на севере ледяные маги нужны. На золотых приисках и подавно. Место хорошее, верное, пятьсот километров по тайге до ближайшего жилья. Глядишь, ума и прибудет.

— Прииски-то государевы? Не стоит. Нам, если что, ущерб возмещать, да и… — Бестужев щелкнул пальцами, уловив именно то, что его беспокоило. — Пригляди за ним. Отправься следом.

— И?

— Действуй по обстоятельствам.

Игнат был не просто псом. Он был умным псом, точно знающим, что именно нужно его хозяину. И за это Бестужев его особо ценил.

…а с университетом… поступить и учиться — вещи разные. Помнится, ректором там ныне Пашка Безземельный, который должен помнить старого приятеля. И не откажет ему в небольшой такой малости.

Что бы там Наташка себе ни придумала, Бестужев внучек не оставит.

Он точно знает, как сделать их счастливыми.

К старой усадьбе на сей раз отправились с тетушкой. Точнее, она-то собралась, а вот я увязалась следом, а уж за мной и Васятка, заверивший, что ему от совсем-совсем поздоровело. Настолько поздоровело, что оставлять его без присмотра никак неможно, ведь не усидит же ж. Мы с теткой переглянулись, и она вздохнула лишь, сказав:

— Причешись хоть, неслух.

Васятка, радый, что даже уговаривать не пришлось, спешно поплевал на руки и пригладил рыжие свои вихры.

— Чего? Я ж не баба, — сказал он. — Я и так красивый.

Тетка фыркнула.

И положила в корзину еще головку козьего сыра и хлеба половину.

— А то голодный, небось, — пояснила она.

Я же усовестилась. Самую малость. Оно-то, может, и взрослый человек, а все одно нехорошо гостя не уважить. Не по-нашему.

Так и шли.

Сперва тетка с корзиной, которую она несла с легкостью, будто бы весу в этой корзине и не было вовсе. Хотя одна крынка с молоком сколько потянет! Следом я, думая, а на кой, собственно говоря, мне это и надобно? За мною Васятка. Он-то радостный, вприпрыжку скачет, успевая головой крутить и комаров гонять. И уже минув остатки ограды, которые отчего-то заставили тетку поморщиться и головой покачать, я поняла: не следовало сюда соваться.

Вот не следовало!

— И вы это серьезно?! — знакомый до боли голос заставил меня отступить. И нога угодила в ямку, я покачнулась, взмахнула руками, пытаясь удержать равновесие, но все-таки села в колючий куст мутировавшей полыни.

Обыкновенная, она всяко помягче будет.

И без колючек.

Над полынью тотчас взметнулось облако мошкары, тоже наверняка мутировавшей, а потому к заговорам ведьминым безучастной. Васятка замахал руками, а тетка… оглянулась и вновь головой покачала. Нахмурилась даже.

— Марусь? — Васятка протянул мне руку. — Ты чегой?

— Ничегой, — отозвалась я, из куста выбираясь.

— Я вам кто? Прислуга?! Кухарка?! — продолжала верещать Верещагина. Все-таки редкий случай, когда родовое имя весьма характеру соответствует. — Да я… я… жаловаться буду!

В ответ раздался бубнеж, отчего-то на редкость виноватый.

И некроманта стало по-настоящему жаль.

Жаловаться Верещагина любила, и как любой нормальный человек в деле любимом достигла немалых высот. А с учетом Олечкиной родни, жалобы эти…

…я даже поняла, отчего Евгений Антонович когда-то не пожелал связываться с этими вот. Поняла, но… не простила.

— Да я…

— Дура, — пробасил кто-то словно бы в сторону, после кусты, не те, из которых я выбралась, а другие, затрещали, закачались и из них выбрался Важен Игнатов. Он едва не столкнулся с теткою, которая вроде бы и с места не двинулась, но неким непостижимым образом убралась с Игнатовского пути. И только тогда нас заметил.

Подслеповато сощурившись — все знали, что со зрением у Игнатова беда и очки бы ему носить надобно, раз уж коррекцию делать не желает, да он уперся и все тут — Важен остановился. Ноздри его раздулись. Лоб пошел складками, намекавшими, что где-то там, во глубине черепа, идет мыслительный процесс. Огромная ручища поднялась и голову огладила.

Гладко выбритую голову.

— Марусь? — несколько неуверенно произнес Игнатов. — Это ты?

— Это я, — вздохнула я, понимая, что убегать поздно.

От Игнатова вообще убежать тяжело, он, несмотря на огромные размеры свои и кажущуюся неповоротливость, был быстр и ловок.

А как иначе-то?

Мастер спорта, кандидат в сборную и чего-то там еще.

— Марусь! — взревел Игнатов радостно и сгреб меня в охапку, я и пискнуть не успела. — А я думаю! А ты тут чего, Марусь?

— Я тут живу… — попыток вырваться я не делала.

Ученая.

Важен… он добрый, но с другой стороны у него рефлексы. А потому повисла в крепких объятьях старого… друга? Нет, друзьями мы никогда не были. Ни с ним, ни с кем бы то ни было еще в университете. Так, приятели. Пару раз болтали, еще несколько — встречались на обычных студенческих тусовках.

— Живешь?! О… а мне сказали, что ты того… — Важен разжал объятья. — Домой поехала. Поступать не стала… а чегой? Ты ж хотела в аспирантуру.

Я отвернулась и часто заморгала. Вот ведь. Кажется, была обида и… была и ушла, сгинула, как не бывало. Пережита. Принята. И позабыта, оставлена там, в Москве.

А она вот…

Взяла и вернулась.

— Молодой человек, — строго произнесла тетушка, и Важен смутился, тотчас руки за спину убрал, как показалось, поспешно даже, а еще вытянулся в струнку. — Весьма рада знакомству…

И на меня глянула.

— Это… Важен… Игнатов. Извини, по батюшке не вспомню.

Не принято оно как-то в студенческой среде.

— Важенович я, — прогудел Важен и опять рукой по черепу провел. — У нас в роду… все старшие сыновья одно имя… ну, не одно, каждому свое, только…

Он окончательно сбился. Смутился. И замолчал.

— А это Акулина Никифоровна, моя тетушка, — сказала я, подумывая, можно ли уже откланяться или еще рано?

— Рада знакомству, — тетушка протянула руку, и Важен меня удивил.

Он эту руку принял, осторожно, будто стеклянную, а после наклонился и поцеловал. И тетушка слабо улыбнулась, коснулась бритой головы и сказала:

— Приходи ко мне, с глазами надо что-то делать.

— Так… — Важен отрицать не стал, лишь пожал плечами. — Чего тут сделаешь? Мне целитель так и сказал, что ничего-то не сделаешь…

— Целитель, может, и не сделает, а ведьма попробует.

И вновь Важен поклонился.

Вот ведь… он и Мегере нашей, которой боялся до дрожи в коленках — впрочем, все у нас её боялись — не кланялся. А тут…

— И позаботьтесь… — вновь донеслось из-за кустов. Важен вздрогнул.

А тетушка приподняла бровь.

— Олька разоряется…

— Чего опять? — вот с кем у меня совершенно не было желания встречаться, так это с Ольгой Верещагиной.

— Ну… Николаев… он мужик нормальный. Конкретный. И в экспедициях бывал… и вот… предложил, чтоб за порядком по очереди следили, ну и кухарили тоже, — пояснил Важен, и мятое изломанное ухо его нервически дернулось. — А эта разошлась, будто её одну поставили… мол, раз утянули её в этакие дебрищи, то пусть о комфорте заботятся.