Белые стены.

Химозный запах. Цепкие лапы медицинских приборов. И ощущение, что он, Беломир, не человек, но бабочка на иголке.

— Честно говоря, я не знаю, как вообще выжил…

Племянник вновь посмотрел, на сей раз прямо и в глаза. А потом сказал:

— А ты и не выжил. Тебе просто отсрочку дали.

Надо же… догадливый какой.

Картошку Линка чистила умело, снимая тонюсенькие полупрозрачные полоски кожуры, которые завивались спиралями и падали в мусорное ведро. Сами картофелины получались гладкими и желтыми.

Хорошая.

У дядьки Беркута самая лучшая в округе картошка, пусть бы и участок махонький, а вот поди ж ты. Наши-то поговаривали, будто он особое слово знает, и все норовили это слово вызнать. А дядька лишь усмехался да приговаривал, что дело не в словах, но в заботе.

Может и так.

Утро было тихим.

Лагерь спал. Ну… я так думаю, что спал, потому как подходить к палаткам мы не стали.

— А здесь переменилось, — сказала Линка, отправляя очередную картофелину в таз.

Я кивнула.

Изменилось и… понять не могу, что именно. Как-то оно… спокойнее стало. И беспокойнее одновременно. А главное, как оно может быть такое, совершенно не понятно. Мой взгляд то и дело обращался к дому, который больше не казался ни странным, ни уродливым.

Напротив, теперь я испытывала к нему сочувствие.

Бывает, что бросают не только людей, но и дома. Этот… этот устал от одиночества. Именно оно и подточило силы, вытянуло, выпило досуха, оставив умирать вдали от хозяев. И тянуло к дому, подойти, коснуться шершавой стены его, прижаться к ней, прислушаться к тому, как бьется в камне сила.

Может, и поправить.

— Нехорошо… надо маме сказать будет, — Линка смахнула капли со лба и поднялась, потянулась. — Она сюда приходила.

— Когда?

— Так… дней пару. С теткой своей.

Надо же, а ведь тетка упоминала, что собирается пойти, но я опять прослушала.

— И что?

— Ничего. Сходили… матушка сказала, что скоро срок выйдет.

— Чего?

— Договора.

— Линка! — вот любит она помучить, каждое слово тянуть приходится. Линка вытерла нож куском ветоши и покрутила в руках, почему-то подумалось, что этаким ножом чужое сердце вырезать несподручно. И горло он резать будет плохо.

Он для картошки предназначенный.

Мысли были совершенно бредовые, но в духе нынешней ночи.

— Я мало поняла, кроме того, что она не слишком рада. Сказала, что некогда сюда принесли вещь, которой здесь не место, но её попросили спрятать, заплатив высокую цену. И богиня согласилась укрыть. И вот теперь срок договора выходит, и эта вещь окажется на свободе.

Ага.

— А что за вещь? — раздался мягкий-мягкий голос, и Линка развернулась, резко так, текуче. Рука с ножом взлетела и разом опала.

— Кто знает, — спокойно сказала Линка, разглядывая человека, который, кажется, нисколько-то не испугался. Во всяком случае, не выглядел Беломир Бестужев, дядюшка некромантов, испуганным.

Это он зря.

Может, Линка и глядится этакою хрупкою красотой, но… в общем, если нужно будет, она и картофельным ножом горло вскроет. А в древности, помнится, жрицы Моры и без ножей обходились, руками одними.

— Вы? Или ваша… матушка? Простите, не был представлен. Беломир Бестужев…

— Из тех самых?

— Из них, но… скажем так, я паршивая овца в благородном стаде.

— Уверены, что дело в овце, а не стаде? — Линка приподняла бровку, и взгляд её сделался таким… таким от… прямо захотелось огреть её по голове чем-нибудь тяжелым.

— С этой точки зрения я ситуацию как-то не рассматривал, — улыбка Бестужева сделалась шире, счастливей, он склонился, а Линка руку протянула этаким прецарственным жестом.

Так.

Надобно успокоиться.

Она взрослая. Да и Бестужев не выглядит неопытным юношей, готовым влюбиться с первого взгляда. Так что… так что сами разберутся. А у меня завтрак.

Я блинов напечь хотела, вот надобно и заняться. Блины тем и хороши, что, если на двух сковородках работать, времени на посторонние мысли не остается совершенно.

Не говоря уже о том, чтобы следить.

…а ведь стоило предположить, что Линкино появление незамеченным не останется. Это её еще Важен не видел.

И Синюхин.

И… и Верещагина. Что-то мне подсказывало, что Верещагина особенно обрадуется.

— И все-таки… я понимаю, что не след первого встречного посвящать в семейные тайны… — тихий урчащий голос Бестужева мешал сосредоточиться на блинах. Или, может, наоборот, блины отвлекали от подслушивания? — Однако ситуация крайне неоднозначная, и мы были бы благодарны за помощь… весьма благодарны.

И вновь ручку целует, скотина белобрысая.

А Линка смотрит снисходительно и с какою-то жалостью, но ножик из другой руки не выпустила. И главное, я-то знаю её хорошо, а потому задумчивость во взгляде мне совсем даже не нравится.

— Не стоит волноваться, — некромант перехватил сковородку, которая выскользнула из моей руки, — а нечего подкрадываться! Вот что за привычки у этой семейки! Но он перехватил, зашипел, ибо сковородка была горячею, да бросил на столешницу. — Дядюшка для женщин безобиден.

— Ага…

Вот прямо на лбу эта самая безобидность и написана. Крупными буквами.

— Он… скажем так… — некромант помахал рукой в воздухе.

— Дай сюда, — я перехватила ладонь, которая покраснела, и погладила её осторожно. Силы капля, а краснота отступила. — В следующий раз не надо за сковородки хвататься.

— Так упала бы.

Он смотрел на меня так… так… аккурат, как его дядюшка на Линку. Или все-таки иначе? Главное, что под взглядом этим мне было до жути неуютно.

И главное, я тоже смотрю.

А еще руку его поглаживаю, хотя ожога уже и нет, как и смысла в поглаживании.

Кто-то прокашлялся, и я руку поспешно убрала. А некромант нахмурился.

— Блины горят… — Важен отвел взгляд в сторону, но наткнулся на Линку с Бестужевым и опять прокашлялся. А потом сказал. — Пойду-ка я… пройдусь. Аппетиту нагуляю…

А блин и вправду сгорел.

Один.

Один если, это ведь не страшно. Остальные нормально дожарились хотя бы потому, что никто их жарить не мешал.

Белова Олег заприметил издали. Да и как его не заприметишь? И главное, заявился в черном костюме-тройке, туфли лаком сияют, волосы уложены.

На носу очочки круглые.

И сам дурак дураком. Почему-то в деревне последнее ощущалось особенно остро.

Белов медленно шествовал по улице, крутил головой да поглядывал поверх очков, которые и нужны-то ему были исключительно для цельности образа. Ну, как он сам объяснял. А Белову, стало быть, объяснил личный стилист, этот самый образ придумавший.

— Эй, — окликнул Олег старого приятеля. — Меня ищешь?

Он оперся на забор, который слегка захрустел и прогнулся, но устоял. Крепкий еще, хотя кое-где доски менять и нужно бы.

Белов обернулся.

И споткнулся.

— Ты…

— Я, — Олег махнул рукой. — Заходи, гостем будешь…

Как-то, правда, это странновато прозвучало, и запоздало вспомнилось, что и сам Олег здесь тоже не на хозяйских правах.

— Ты… — Павлуша очочки снял.

И протер.

Водрузил на нос. Нахмурился.

— Олег, с тобой все хорошо?

— Да замечательно просто! — Олег махнул рукой. — Давай уже, коль поговорить приехал, не орать же на улице.

Белов к калитке подошел да и замер, уставившись в крупного огненно-рыжего петуха, который устроился на столбике у этой самой калитки.

— Он… живой?

— Живее всех живых, — ответил Олег и не удержался, дернул петуха за хвост, правда, тотчас выпустил, зашипев от боли, а на ладони вспыхнули алые пятна.

— Дурак, что ли? — тотчас, словно из ниоткуда появилась тетка Ирина, которая подхватила обиженно квохчущего петуха на руки да и погладила, утешая. — От ведь послали боги гостюшку… в хату идите, пока еще кого из скотины не обидели.